Первая мировая война в 211 эпизодах
Шрифт:
Когда Корде с другом добрались наконец до Восточного вокзала, было десять часов утра. Кругом люди в военной форме. Они сотнями сидят на тележках с багажом или на каменных балюстрадах. Ждут своих поездов, ждут, когда пробьет одиннадцать. До этого времени строго запрещается подавать военным напитки. Корде слышал рассказ об одном министре, который предложил чаю двум дамам и жениху одной из них, но получил вежливый отказ, ибо жених носил военную форму и еще не было одиннадцати. Тогда министр попытался заказать чай только для дам, но и здесь получил отказ, так как не исключалось, что военный выпьет чай, предназначенный дамам. Метрдотель услужливо показал на выход, подсказывая, как решить эту дилемму: офицер из другой компании как раз покидал чайный салон, чтобы его оставшиеся друзья смогли попить чаю.
На перроне полным-полно солдат, возвращающихся из отпусков. Возле вагонов разыгрываются трогательные сцены прощания. Женщины высоко поднимают своих малышей, чтобы мужья, висящие в открытых
Февральский день 1916 года
Пал Келемен наблюдает за транспортом на горной дороге в Черногории
Черногория, еще один враг Германии, хотя и не главный, побеждена. Пал Келемен со своими гусарами участвовал в военных операциях, но опять так и не увидел настоящих боев. Теперь они заняты своими обычными привычными делами: патрулированием дорог и охраной. Он записывает в дневнике:
Штаб переезжает. Железнодорожный мост еще не восстановили, поэтому между двумя станциями курсируют грузовики. И хотя транспорта для перевозки запасов продовольствия на каждый день не хватает, машины реквизируются Генштабом. Колонны грузовиков змеятся по горным дорогам, нагруженные ящиками шампанского, кроватями с пружинными матрацами, напольными лампами, кухонным оборудованием, коробками со всякими деликатесами. И это в то время, когда войска получают лишь треть от своего обычного рациона. Фронтовая пехота целых четыре дня питалась пустым хлебом, а в офицерской столовой всегда подают обед из четырех блюд.
Суббота, 5 февраля 1916 года
Олива Кинг с нетерпением ждет выходного в Салониках
Она делит палатку еще с тремя женщинами. По утрам они готовят себе завтрак на маленькой переносной британской походной плитке, довольно маломощной. Но этого хватает, чтобы сварить кофе да разогреть банку с колбасой. В Салониках ничего особенного не происходит. На фронте затишье, причем так тихо, что солдаты на передовой даже начали сажать огороды, намереваясь выращивать горох. О военных действиях напоминают разве что отдельные немецкие цеппелины, совершающие налеты. Первая серьезная бомбардировка случилась в конце декабря, вторая — четыре дня назад. Эффект они произвели весьма слабый.
Как и на других фронтах, где воцарилось затишье, воздушные бои привлекают к себе внимание, явно не соответствующее их реальному значению. Они воплощают собой все, чего ожидают от войны, но что трудно найти сегодня: красочность, напряжение, драматизм — действо, в котором главенствуют мужество и ловкость отдельного человека. На днях по всем Салоникам возили сбитый немецкий аэроплан. (То, что его сбили прямо за французскими позициями, чистая случайность. В машине зияло всего-навсего одно пулевое отверстие, но пуля пробила бензобак.) Кинг ходила посмотреть на процессию. Впереди скакала союзническая кавалерия, следом ехали автомобили с гордыми пилотами-союзниками, а за ними аэроплан, погруженный на три грузовика, и замыкали процессию еще несколько автомобилей и конная колонна. Об этом дне Кинг рассказывает в письме, адресованном сестре:
Это была официальная процессия, призванная произвести впечатление на туземных жителей [146] , которые глазели на аэроплан, разинув рты, но самым интересным для них стало множество грузовиков, санитарных машин, автомобилей, трамваев, тележек, запряженных волами, вьючных лошадей и прочего, скопившееся позади.
Уже стемнело, идет дождь. Кинг лежит в палатке и пишет письмо сестре: оно получается коротким, так как у нее остается всего половина стеариновой свечки. Потом она готовится ко сну, на это много времени не требуется. Ей надо только снять ботинки и юбку, и она, полураздетая, тотчас забирается под одеяло, укрывшись сверху еще и шинелью. Завтра у нее и трех ее соседок по палатке свободный день, и она с нетерпением ждет его. Ей хочется выспаться. На завтрак у них будет три яйца, которые она купила сегодня вечером.
146
Кинг употребляет английское слово dagos, и она имеет в виду жителей Средиземноморья, а именно греков и итальянцев. Можно было бы написать “черномазые”, но в таком случае Олива Кинг выглядела бы более предвзятой, чем на самом деле. Ее позиция не отличалась от общепринятой среди англичан того времени.
Воскресенье, 13 февраля 1916 года
Рафаэль де Ногалес и дикие гуси на реке Тигр
Холодает. К одиннадцати часам утренний
дождь сменяется обильным снегопадом. Плоская пустынная равнина, окружавшая их, оделась в экзотический белый цвет. Рафаэль де Ногалес находится на борту парохода, следующего по илистому Тигру на юг, на фронт. Он вновь стремится в бой, к опасности. Вчера он покинул штаб в Багдаде и отправился служить в кавалерийскую бригаду, которая участвует в тяжелых боях вокруг Эль-Кута.Если бы не холод, то можно было бы назвать это путешествие приятным, почти идиллическим:
Единственное, что нарушает монотонность пейзажа, так это джирты и водяные колеса, которые медленно крутились по обеим стороны реки; на берегах то и дело возникали пыльные пальмовые рощицы и желтого цвета небольшие деревушки. Стаи диких гусей, хлопая крыльями, пролетали над нами в свинцовом небе, — возможно, их спугнул треугольный парус, который подняла на дау команда, под аккомпанемент протяжной, заунывной песни, так похожей на жалобу и столь же печальной, как и пустынный горизонт.
Де Ногалес действительно хотел уволиться из рядов османской армии, когда, истощенный, больной, он после своего долгого и опасного конного перехода из Саирта наконец достиг Алеппо. Ничто не могло заставить его изменить свое решение. Напротив. Вновь и вновь он натыкался на следы резни христиан, видел колонны депортированных армян, в первую очередь женщин и детей, “скелетов в грязных лохмотьях”, — под суровым надзором османских солдат они брели навстречу гибели.
Из военного министерства в Константинополе ему сообщили телеграммой, что его прошение не принято, и предложили полечиться в штабном госпитале. Де Ногалес не решился принять предложение. Будучи свидетелем геноцида, он опасался за свою жизнь. Вступив в тесные контакты с немецкой военной делегацией в Алеппо, он почувствовал себя настолько в безопасности, что через месяц реабилитации подал прошение о новом месте службы [147] .
147
К тому же он понимал — или опасался того, — что его остановят, если он попытается поехать на запад, в Константинополь.
Сперва он получил место в администрации маленького захолустного городка в провинции Адана. Там он вел неравную, но небезуспешную борьбу с беспорядками, коррупцией и прискорбной некомпетентностью османского транспортного аппарата, пока неожиданная телеграмма в декабре не призвала его на новую службу, на этот раз — в штаб немецкого генерал-фельдмаршала фон дер Гольца, который командовал османской Шестой армией в Месопотамии.
Не без волнения, но в надежде на перемены и на окончание внутренней ссылки в Адану с ее караванами, де Ногалес отправился на юг, на фронт, в Месопотамию. Отражение британского наступления на Багдад расценивалось как крупная победа, при этом ожидали еще больших успехов, если удастся заставить капитулировать окруженный в Эль-Куте британский корпус. Сейчас вокруг маленького городка шли тяжелые бои, а кроме того, они велись и вниз по течению реки, где британские части пытались пробиться к осажденным.
Через несколько часов плавания по реке их встретили. Оба судна остановились. Он видит, как низенький человек в форме османского полковника, с остроконечной бородкой, держась “гордо, но скромно”, поднимается к ним на борт. Это Нуреддин, тот самый, который не только командовал разгромом британцев под Ктесифоном, но и непосредственно отвечал за успешное окружение корпуса Таунсхэнда. Нуреддин направлялся теперь в Константинополь, “униженный и всего лишенный”, смещенный с поста губернатора Багдада. Новый его губернатор Халиль не мог похвастать своими военными талантами [148] , но обладал солидными политическими связями [149] . И теперь, когда в воздухе витает тень большой победы, он постарался узурпировать роль официального триумфатора.
148
Одной из первых же мер, принятых Халилем, стала перегруппировка турецких войск, которые должны были воспрепятствовать британским силам прийти на помощь своему корпусу в Эль-Куте. Но перегруппировка оказалась совершенно непродуманной. Она обнажила один фланг турецкой обороны, и британцы, тотчас заметив это, воспользовались ошибкой и атаковали этот участок фронта. Так началась битва при Ханне, 13 января, в результате которой британцы могли бы одержать победу, если бы не их бездарно проведенная разведка.
149
Халиль был дядей Энвера-паши, одного из ведущих младотурок, воинствующего националиста, в то время как Османская империя вступила в войну на стороне Германии, который теперь управлял страной как настоящий военный диктатор. Маневр Халиля увенчается успехом. Честь победы достанется ему. Чтобы подчеркнуть это, он даже прибавит к своему имени “Кут”. Умрет он только в 1957 году, восхваляемый как военный герой.