Первому ворону снится

Жизнь шла и дальше, но скорее катилась. Он не верил уже ничему, что делали его руки, что видели глаза и сердце. Просто дряхлел дальше и торопил время. Каждая новая морщина или седой волос радовали его.

Когда к порогу уже шло Ничто, он подумал: неужели я не смогу повернуть время вспять, если снова приду в лес? Ведь тогда-то казалось, что можно все.

На этот раз он долго блуждал, останавливался у каждого пня и путался в корнях. Глаза едва различали что-то, ноги еле шли. Все-таки он нашел то место, которое видел теперь через полуприкрытые веки. Они стали тяжелыми и рвано отмеряли кадры.

Еще различил шипение. Но что происходит – понял спустя минуту, когда наконец всмотрелся.

Два мальчугана мочились на костер, на уже потухающие угли. Человек уставился на их бритые нежные затылки и застыл. Мгновение – и шипение прекратилось.

Он упал. Говорят, ворон в его руках расправил крылья и оставил только обрубки, ласточка пробила грудь, а сова разнесла череп. Они улетели прочь.

Рассказывают и другое. Что старик еще шатается по лесу, мятый, слепой, сумасшедший, и просит у каждого встречного огоньку. Я тоже его видел.

Кто прав? Может, тот человек и не умер. Но и по лесу теперь ходит не он.

Первому ворону снится

Первому ворону снится:

Красное, испачканное черным. Туман грубой вязки.

Мир гудит – за пределами головы, в которой живу. Кажется, я иду: мимо несется воздух.

В тот день я потерял тебя и нашел ключ. Ты сама позвонила утром, чтобы сказать. Утром. Странное время, чтобы делать что угодно.

А потом, выходя из квартиры, нашел эту вещицу – у коврика с желтой бахромой вылезших ниток. Ключ. Пара ногтей в длину, пластмассовый, явно игрушка, что им откроешь?

Зачем-то положил в нагрудный карман, застегнул, потом на ходу еще проверял – тощая выпуклость под фланелью, тоньше косточки птицы.

Едва понимал, зачем вышел.

Мир заверещал, когда я переходил дорогу – чуть не задавила машина. Успела притормозить. Боднула по ноге, завалила на капот, а через несколько шагов я даже не чувствовал ушиб.

И тут все навалилось, как будто ждало, – прохожие, уличные музыканты, громкая реклама, чайки на набережной. Что-то еще более мерзкое. Голова треснула, как арбуз, и пошли мысли о тебе.

Кроссовки в грязи. Туман распускался.

Я пришел в кофейню, и ты была официанткой – я увидел тебя, когда она обернулась на резкий звук. Твой профиль. Ты. Потом она продолжила ставить посуду, и ты исчезла.

Женщина в книжном, вышедшая из бара девушка.

В этот день я терял тебя каждый час – ты просачивалась через других.

На ночь я повесил ключ на нитку, перевязал на шее.

Когда пил кофе на кухне, ты снова позвонила, сказала:

– Знаешь, меня никогда и не было.

– Знаю, никогда и не было.

Второму ворону снится:

За ночь в квартире выросли деревья, и я проснулся в молодом лесу. Мои ступни встали на пружинистый мох. Щетинистая трава щекотала голые ноги.

Все краны молчали, а в ванне появилось озерцо с зонтиками кувшинок. Умылся. Набрал номер друга. Нет, ты приезжай сам, посмотри.

Еще пять минут бродил сквозь зеленый свет: плющ оплел окна, и в комнаты вливалось солнце, подернутое тиной. Молчание перебивалось только стуком сердца.

Шевеление на пальцах ноги – вскрикнув, стал стряхивать с себя слизняка.

Потом не выдержал и вышел.

Расслабился, когда прохожий в спортивной куртке толкнул плечом. Всё на своих местах.

Потом еще шатался по двору, избороздил шагами асфальт, избегая газонов. Впитывал каждую ругань и всю трескотню, которую слышал, через поры.

В это утро полюбил то, что ненавидел. Когда узнал пару лет назад, что гравитация – это искривление пространства, сразу понял. Пространство тошнит от каждой вещи – как иногда меня. Но в то утро все изменилось.

Когда приехал друг, я уже думал, что зря его вызвал. Мямлил, что выпил лишнего, что от меня ушла ты…

– Ты же ни с кем не встречался, – удивился он.

– Я не говорил.

Когда мы зашли, он долго тер глаза. Будто лес забрался ему под веки, и его можно выдавить.

Потом молчал, пошел, не разуваясь, в комнату.

– Что это? – спрашивал он, глядя на выросшие до потолка стволы. Хвоя мешалась с листвой. Окна уже все залепил плющ, но было светло.

Тело показалось мне тесной, неудобной одеждой, я потолкался с другом и ушел на кухню. Здесь травинки пробивались через стыки плиток на полу, а первые деревца еще опасливо жались к стенам. На полке рядом с солонкой я нашел птичьи яйца.

В траве шныряли мыши: я различил две серые спинки.

Вернулся к другу – он стоял, раскинув руки, посередине комнаты. Нет, сказал я, этого не было еще вчера. Нет, я не знаю, что с этим делать.

А сам – думал, что перенесу постель вниз, что открою балконную дверь, чтобы дать деревьям больше света.

Он долго молчал, вскидывая вдруг правую руку, будто придумывал что-то, но тут же опускал. По-рыбьи хлопая ртом. Иногда слова вытекали из него, как сок из пробитой березовой коры. И потом он ушел.

…К вечеру все залил мрак, и я лежал в траве, слушая голоса птиц, стрекот насекомых, всю животную возню вокруг себя, безумную жизнь – она шуршала листвой, ползала вокруг, перелетала с ветки на ветку, скребла когтями по коре, переговаривалась сама с собой завываниями, пением, лаем.

Среди шума я слышал твой голос и отвечал. Я хотел тебе позвонить, но не нашел телефон.

Засыпая, я сжал ключик на груди.

Третьему ворону снится:

Шум, заглушающий мысли. Симфония диссонансов. Голова не болела, она была снарядом, готовым рвануть.

Исчезли окна. На месте входной двери вырос раскидистый дуб, и заросшие стены – не было видно ни клочка обоев – уходили дальше и дальше, превращая квартиру в огромный лабиринт из зелени.