Первому ворону снится

Я стал искать кофеварку, но преобразилось все: исчезла мебель, растворились вещи. На месте ванной разлилось озеро размером с двор – я испугался поворачивать. Вернулся в то, что называл раньше комнатой. Птичий щебет сквозь гул в голове. Через кроны сочился золотой свет – хотя не было солнца, а потолок, оплетенный ветвями, еще высился над головой.

Я вслушался. Во мне звучали десятки и сотни голосов. Обо мне и моей жизни. Учителя, друзья, родители, любимые.

Как лунатик я бродил под это бормотание. Едва привык. Стал говорить с собой вслух, чтобы перекрыть их.

Напротив места, где стояла кровать, увидел низкую белую дверь. Ее не было раньше.

– Выход?

Я за несколько мгновений подскочил и стал дергать за ручку – закрыто.

– Как игрушечная.

Я нащупал ключ. Он вошел плотно, будто рука в перчатку, и я повернул его с щелчком против часовой стрелки. Один, два, три раза… до упора.

Я хотел увидеть улицу, двор, лифт – что угодно, только не тесную комнату с белыми стенами. Но когда я вошел, радио в черепной коробке умолкло.

Здесь умещался только я – и овальный стол, на котором в ряд стояли три клетки. Черные пернатые тела с горбатыми клювами, уткнувшимися в грудь. Легкое шевеление, тихое неразличимое дыхание.

Месяц назад ты подарила мне трех воронов. Как я мог забыть? Клетки стояли в комнате, а потом исчезли.

Поочередно скрипнули дверцы. Еще до того, как погладить птиц, я понял. Позавчера меня все-таки сбила машина.

Я постучал по каждому клюву – они казались мне, как всегда, деревянными. Вороны стали переминаться с одной лапы на другую и мотать головами.

– Пора просыпаться.

Оригами

Белые рыбы. Сначала они камнями падали с крыши, резали воздух с почти ощутимым свистом – потом застывали, секунда сворачивалась в комок, – и из белоснежных боков вырастали крылья. Падение становилось полетом.

Девочка складывала их из бумаги. Настоящий мастер оригами. Даже я застыл в нескольких шагах от нее, просто наблюдая: я не ждал ее здесь, не думал, что мой вязкий маршрут оборвется так. Красотой.

Черноволосая, голоногая, она напоминала то ли повзрослевшую Алису, то ли Лолиту, взгляд которой ушел внутрь и никогда оттуда не возвращался. Из джинсового комбинезона выглядывало угловатое подростковое тельце, на бледных щеках горели веснушки.

Листы бумаги она доставала из заплечной сумки. И всякий раз оборачивалась, так что уже дважды увидела меня, но сделала вид, будто меня нет.

Она стояла на самом краю не огороженной площадки, и под носками кед распласталась пустота высотой с десятиэтажный дом. Я подошел и присел рядом на корточки.

Ее летающие рыбы парили над городом, над ржавым хребтом крыш, спускались к окнам домов и продолжали скользить над улицами. Казалось, они сами трепещут крыльями, вновь воспаряя над крышами, сами наклоняются, уходя в петли или сворачивая в новые лабиринты переулков – хотя, конечно, это были только воздушные потоки и игра моего воображения. В том, как они лихорадочно кружили в нескольких метрах от асфальта, я увидел себя.

Я метался между плотных стен из камня, поросшего бархатом мха и грибком, между газетной рванины – гнездами бездомных – и обглодками от их ужинов, топтал дерьмо крыс и голубей, обходил стороной двери и пытался понять: сумасшедший ли я? По-настоящему ли помешался?

У каждого дома длинные пальцы, видел я. Они затягивают в глотку каждого, кто не прочь быть переваренным, и медленно сосут из него жизнь. С годами их ряды стали только плотнее. Улицы сжимались все туже, стены приближались друг к другу, как веки перед сном – город готовился к летаргическому сну. Даже бродячие псы, даже птицы и нищие не казались свободными: они были вроде трещин, морщин на каменном лице.

– Когда-то здесь были парки, – перехватила мои мысли девочка. – Прямо здесь, под нами был один. Живое зеленое море. Так его мама называет. Я не видела море, и парков тоже не видела.

– Был, – согласился я. Хрипло: во рту пересохло еще когда я поднимался сюда с желанием прыгнуть в пустоту.

– Лучше бы они его не вырубали. Я бы хотела посмотреть.

Все дороги медленно уходили под крыши. Многие люди почти не выходили на улицу и не видели неба над головой. Чтобы добраться до работы или учебы, ездили на скоростных лифтах и в метро. За последние годы все здания связали.

– Почему ты не в школе?

Девочка криво улыбнулась, сложила еще одну чудо-рыбу, пустила ее в город и только тогда ответила:

– У меня свободный график.

В груди кольнуло. Значит, что-то вроде моей «справки по нежеланию» с сопутствующим пособием. Мы оба были нетрудоспособны. Оба выходили наружу, не находя себе места внутри.

– Хочешь?

Взрослые глаза девочки смотрели теперь прямо на меня, одна рука легла на плечо, а другая – протягивала следующую бумажную рыбу.

Несколько секунд я смотрел в веснушчатое лицо. Слишком серьезное, даже безразличное на вид – поджатые губы, серые глаза как металлические бусины. Ее голое бедро скользнуло по моему предплечью.

Я взял из тонких рук хрупкую бумажную рыбину, стараясь не смять. Встал и запустил с размаху в воздух. Сначала она, будто ударившись о стену, кубарем рухнула вниз – я испугался, что бросил ее слишком резко – но потом, как и предыдущие рыбы, начала свое медленное путешествие.

– Когда-нибудь все превратится в бумагу.

Я пропустил мимо ушей эту реплику. Меня слишком заворожило кружение ее оригами над городом – гнилым, воняющим гарью и кислотой – и тем, как рыбы наконец начали приземляться. Одна села в ручей, текший от водосточной трубы, другая юркнула в другой водосток, чтобы спуститься по нему и вскоре тоже начать сплав. Третья упала в сточные воды, которые лились из огромной решетки уродливого дома-гиганта, – и спустя мгновения исчезла в канализационном люке.

Все рыбы, как бумажные кораблики из древних забав, поплыли по узким улицам города.

– Они идут к подземным водам, – сказала девочка. – Станут настоящей кровью этой земли. А все, что творится в домах, – просто глупости.

«Глупости, – повторил я про себя. – Школьница говорит: глупости».

Закрыл глаза и стал вспоминать все попытки втиснуться в городскую жизнь.

В моей памяти она всегда была оклеена виниловыми обоями в цветочек. Сначала – стены моей комнаты. Родители сделали в ней ремонт, когда я еще учился ходить – и все два десятилетия, которые я провел там, каждый день причудливые, рельефные изгибы стебельков смотрели на меня. Еще бутоны роз, круглые, как палицы.