Первозданная
Шрифт:
Обычно, время рассматривают с двух сторон. Сторонники первой теории утверждают, что оно лечит. И возникает резонный вопрос: когда именно ждать результата? Вторые же — что оно лишь притупляет эмоции, выветривает начальный толстый губительный слой, за которым идут пласты потоньше. И они не так смертельны. Главное — пережить исходный этап.
Ну же, человек, ты же венец творения. Что за дурацкая привычка портить самому себе жизнь? Зачем ты идешь каменистыми путями саморазрушения? Откуда столько спеси и отрицания?
Чего и сколько тебе нужно, чтобы принять реальность?.. Размеренно, мудро. Ведь на кой тебе тогда мозги?
Эти ни к чему не приводящие внутренние манифесты сопровождают меня с тех
Помнится, Эйнштейн как-то сказал, что, готовясь к войне, её предотвратить невозможно.
О, какая неповторимая мысль.
И мы тому ярое подтверждение. Жесткий игнор и постоянные провокации теперь стали неотъемлемой частью наших «отношений». И хочется и колется. У обоих. Вроде бы, сошлись на том, что отстаём друг от друга. А эта болезненная зависимость, ненормальная и до ужаса маниакальная, она не отпускает. То самое наитие, когда-то через прикосновение швырнувшее обоих в водоворот, не желает убраться восвояси. И это только усугубляет положение. Ни ему, ни мне нет покоя. И общего будущего тоже.
До окончания отпуска Арзуманяна мне приходится быть исполняющей обязанности. Стоит ли описывать, что происходит, когда ввиду рабочих моментов мы пересекаемся с Торгомом? Это пусть и редко, но всё же имеет место быть.
Но самый опасный момент случается в последний день. Напряженный, полный негатива и разбора неудачных полетов. Когда нас вызывают на совещание, я вполне собрана и профессионально сосредоточена. Но стоит в ходе обсуждений юристам обвинить наш отдел в провале судебного процесса по выплате неустойки со стороны недобросовестного подрядчика, — увы, и здесь меня не миновало «проклятие» тендеров по строительству, — внутренний предохранитель опасно щелкает. На мою браваду, сводящуюся к тому, что с больной головы на здоровую такое не стоит переносить, глава финансово-экономического департамента вставляет свои колкие замечания, приводя меня в неукротимое бешенство. У нас возникает короткая перепалка, во время которой я внезапно понимаю, что выгляжу посмешищем. Не стоит тягаться с акулой. Адонц меня положит на обе лопатки. И даже если я права, всё равно докажет обратное. Принципиально.
Выхожу от Генерального секретаря с вселенской досадой, заставляющей поджимать губы. И направляюсь прямиком в архив, где хранятся папки с делами пятилетней давности. И тендер по приобретению проектно-сметной документации, и тендер по первому этапу строительных работ. Пусть меня и не было здесь, когда они проводились, да и нынешний, результат которого вынудил обратиться в суд, тоже не я вела, но общая ситуация и вызов, брошенный мне сволочами на совещании, обязывает разобраться во всём.
Руки и спина загибаются под увесистыми папками, но я осиливаю эту ношу и выхожу из пыльного помещения, пару раз чихнув. Вопреки всеобщему мнению о том, что хранилище находится на цокольных этажах, наше занимает территорию двух верхних. Хорошо, что крыши не текут. И плохо, что в старинном здании, являющемся памятником архитектуры, не было предусмотрено лифтов. С потугами преодолеваю широкие длинные ступени, встречая на пути пару знакомых мужских лиц, предлагающих донести бумаги вместо меня. Отнекиваюсь, мол, справлюсь. И продолжаю осторожные шаги.
По закону подлости натыкаюсь на Адонца за пару пролетов до вожделенной цели. Воздух сгущается. Этот мерзавец имеет наглость надвинуться в мою сторону. Я отступаю на шаг и с трудом выставляю балласт вперед, создавая преграду, некий бортик.
Торгом продолжает наступление,
гипнотизируя колючим, ежистым взором насмешливо поблескивающих глаз. Сопротивляюсь. Он уже слишком близко, надавливает корпусом на внешние края папок, заставляя обратную сторону неприятно врезаться в мой живот, вызывая дискомфорт. И в тот самый момент, когда, озверев от нелепой выходки, я собираюсь открыть рот, выдав пару язвительных замечаний, дабы стереть эту саркастическую ухмылку с очерченных губ, Адонц вырывает папки из моих рук и разворачивается, молча выполняя услуги носильщика. Бегу следом, едва успевая за широкой поступью на своих каблуках. И сдерживаюсь из последних сил, благодаря двум-трем выжившим нервным клеткам. Они вопят о том, что своими фразами я добьюсь только очередной ненужной перепалки.— Несказанная щедрость с Вашей стороны — потратить две минуты своего драгоценного времени на меня!
Ответом на мою реплику служит грохот приземлившихся на стол бумаг, что больно режет слух. Ребята озадаченно наблюдают за нами, и это немного отрезвляет.
— Спасибо, господин Адонц.
Лишь кивает и с непроницаемым выражением лица ретируется. Но у двери останавливается и разворачивается, вперив в меня свой хищный взгляд.
Я бы спросила, зачем он это делает — лезет ко мне без надобности. Но ведь и я такая же. Не остаюсь в долгу…
— Надеюсь, впредь ваш отдел будет внимательнее. Хочу, чтобы к утру мне принесли заключение с основными моментами тендера. Ваша точка зрения тоже имеет значение.
Задыхаюсь от накатившей злобы.
— Да неужели?! Что-то я не заметила этого часом ранее…
— Держите себя в руках. Не забывайте, где работаете. Здесь не место для эмоций.
Гад. Ненавижу. Как он смеет меня отчитывать?!
Демонстративно становлюсь к нему спиной и хватаюсь пальцами за первую попавшуюся папку, вцепившись такой мертвой хваткой, что костяшки заныли. Зато этот отвлекающий маневр позволил держать язык за зубами.
Когда Адонц ушел, мне пришлось объяснять коллегам, что произошло. В отсутствие нашего начальника, который лучше всех владел информацией по этим закупкам, нас просто обвинили в некомпетентности. Видимо, сегодня кому-то надо было сорваться. И именно на нас.
На предложение разобраться всем вместе я отрицательно качаю головой, заявляя, что это дело принципа. Даже если придется здесь ночевать, я добью каждый лист, каждую никчемную деталь, чтобы понять, как произошел такой промах.
Ближе к семи, когда здание окончательно опустело, я выключила кондиционер и открыла окно. Люблю вечерний шум — щебет играющих детей, всплески воды в фонтане, звуки клаксона, смешавшиеся с гулом голосов. Немного разминаюсь, прохаживаясь по комнате и разговаривая с братом.
Эдгар, он особенный. Не потому, что он моя кровь, нет. Считаю, что таких мужчин сейчас почти нет. У него всё в меру, даже нотки цинизма. Куда без этого? Помню, с самого детства выгораживала его перед родителями, не выносила, когда брата ругают. Он рос задиристым хулиганом, вечно ввязывался в драки, возвращался домой в перепачканных и разодранных вещах, а я, как могла, пыталась скрыть эти факты. Затевала стирки, штопки, починки. Чтобы мама с папой, пришедшие после дежурств, не огорчались и не выясняли отношений. Не подлежащие восстановлению футболки всегда прятала, чтобы потом купить похожие — иначе зоркие глаза родительницы вычислили бы пропажу.
Странно, но в переломный момент нашей подростковой жизни, когда мне было шестнадцать, а ему — пятнадцать, именно Эдгар стал моей опорой. Каким-то образом он сумел поднять во мне боевой дух и не дать разрушиться под натиском постигшей нашу семью беды. Брат повзрослел в один миг, перестав пропадать с друзьями в сомнительных местах. Был рядом, просто рядом. Мы чаще молчали, но когда было совсем невмоготу, и я беззвучно рыдала, чтобы не напугать маленькую Диану, только-только пошедшую в первый класс, он находил волшебные слова поддержки. И я верила. Так отчаянно верила.