Первый удар. Книга 3. Париж с нами

— По мне, надо действовать именно сегодня. А удастся им выгрузить бензин сегодня — только вы меня и видели!

— Да ведь уже ясно: на сегодня нечего и надеяться! Сам видишь — это невозможно.

— Вот в том-то и дело. А раз мы все проморгали, то на что мы вообще годимся? Да и сколько можно отступать?

— Если позволить вертеть собой как угодно, то скоро мы так докатимся до тридцать девятого года.

— И скоро нам останется лишь одно: хорониться, чтобы не схватили…

— Ты говоришь, скоро? Уже сейчас надо прятаться. Те, кого взяли сегодня утром, будь уверен, засели надолго. Это тебе не обычная демонстрация.

— Американцы орудуют. Того и гляди наступит катастрофа. А если опять допустить войну, то…

— Да, борьба будет не на жизнь, а на смерть.

— Сколько опять народу погибнет!

* * *

Пожалуй, это самые мрачные из тех разговоров, которые ведутся сейчас в толпе продрогших, угнетенных поражением людей. Эти люди и в обычное-то время говорят мало, а в этот вечер особенно. И вырывается у них лишь небольшая часть того, что наболело на душе, что невозможно уже сдержать, что выводит из равновесия.

Во всякой тяжелой борьбе бывают минуты, когда поражение кажется неизбежным и людям уже слышится сигнал к отступлению. На душе становится невыносимо тоскливо, словно капля яда разъедает ее. Еще немного — и может начаться паника.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ Первый камень

Известно, когда дело не ладится, прежде всего обрушиваешься на себя самого. Это может относиться и к отдельному человеку и к целому коллективу. А впадая в крайность, некоторые начинают даже упрекать партию.

Сегаль только что разорвал свой партбилет. Когда двинулись американские грузовики.

Сделал он это не тайком, из страха или стыда. Тут не было и спокойного, продуманного решения. Он разорвал билет на глазах у всех, в полном бешенстве и крикнул:

— Барахло мы, вот что!

…И заплакал, как ребенок. Сумасшедший какой-то!

Про него нельзя сказать, что он только и ждал случая и давно уже был враждебно настроен по отношению к партии. Это неправда. Конечно, он был не из самых стойких. И, конечно, такой поступок вообще можно только осуждать. Но в данном случае, сегодня, здесь… как бы вам это сказать?.. Надо его понять.

Надо понять то, что никакая борьба в обычных условиях не позволит понять. Все эти люди перекалились, как металл, и никаких общепринятых требований к ним нельзя предъявлять. Они одинаково способны как на хорошие, так и на дурные поступки. Понести такое страшное поражение! Невозможно дышать, как будто воздух вдруг стал каким-то разреженным, и небо нависает, давит на вас. Люди словно одичали, озверели.

Попробуй, например, кто-нибудь здесь сказать хоть малейшее слово в защиту американцев, пусть даже совершеннейшую чепуху, против которой, предположим, можно было бы спорить в других условиях. Сейчас его без всяких разговоров разорвут в клочки. Плохо ли, хорошо ли, но это будет именно так! Вообще-то в гневе человек не способен рассуждать, а сейчас всеми овладело чувство гораздо более сильное, чем гнев, чувство, не имеющее названия, быть может, потому, что это крайняя степень человеческих чувств, которую в истории не так часто приходится называть, а возможно, и никогда.

К группе, где находился Сегаль, подошел старик Дюпюи. Сегаль хотел было убежать, по потом сделал вид, что не замечает Дюпюи, и как ни в чем не бывало ушел в толпу. Благодаря темноте, через несколько шагов его уже не было видно, он исчез. Но ему никого не удалось обмануть.

А тем более Дюпюи. Ему рассказали все, как было. Но он ничего на это не сказал, лишь чуть заметно повел плечами, скорее выражая сожаление, чем презрение.

На тротуаре валялись белые и красные клочки разорванного партбилета. Увидев их, Дюпюи резко нагнулся, собрал все кусочки и, сидя на корточках, сложил их, проверяя всё ли он поднял. Потом встал, вытер ладонью грязь с разорванного билета и положил его себе в карман. И только тогда он заговорил.

— Ведь это партийный билет!.. — сказал он, словно извиняясь за свою излишнюю порывистость, но прямо глядя в глаза окружавшим его людям.

Эти слова и тон, каким он их произнес, произвели большое впечатление на стоявших вокруг людей. Со многих лиц исчезло выражение обреченности. Заметил ли это старик Дюпюи — неизвестно, но, во всяком случае, он снова и в который раз за этот вечер повторил:

— Враг подло поступил с нами. Он выбрал день, когда предприятия не работают и невозможно мобилизовать людей. Эту партию противник выиграл. Но решающую — выиграем мы. Завтра, в два часа — все к бирже труда. Поняли? И мы им покажем! Они успели часть горючего выгрузить, но это еще ничего не значит. Все поправимо! Мы им еще покажем!

Увидев проходившего мимо товарища, члена партии, Дюпюи окликнул его:

— Эй, Фернан! Послушай! Пойди-ка в «Промочи глотку», там для тебя есть одно дельце.

— Что ты говоришь? Есть работа? — обрадовался Фернан приятной новости и немедленно зашагал в сторону пивной. А ведь обычно он не из самых ретивых.

Некоторым из толпы хотелось расспросить старика Дюпюи обо всем поподробнее, но он уже подошел к следующей группе. Там он повторил то же самое, почти не меняя выражений. И так от группы к группе. И сразу же после его слов, как только он отходил, люди начинали обсуждать то, что он сказал, и защищать его точку зрения. Зачастую именно те самые люди, которые еще за минуту до этого не видели перед собой никакого выхода.

Все поняли: идет мобилизация коммунистов — значит партия перешла на военное положение. Другими словами, еще не все потеряно. А сегодня не было человека, который оставался бы равнодушным к исходу борьбы.

Многие коммунисты действовали, как Дюпюи. Они сновали между людьми, переплетая их, как челнок нити, и оставляли за собой сотканные куски материи. Быстро переходя от группы к группе, они наскоро, большими стежками сметывали эти разрозненные куски, и вот понемногу начало вырисовываться нечто цельное и компактное…

Вызванные коммунисты собрались в пивной, куда пришел и Анри. Выясняя положение, он тоже ходил в толпе. Ему с трудом удалось подавить в себе чувство смятения, порожденное всем происходящим. И он понял, по какому пути надо следовать. Помочь коммунистам побороть в себе растерянность, чтобы они, в свою очередь, смогли придать уверенности как можно большему количеству людей.

Обстоятельства переменились, и Анри решил, что, пожалуй, собрание комитета секции, о котором они сегодня говорили с Дэдэ, теперь не из самых неотложных дел. Сейчас, в первую очередь, нужно во что бы то ни стало мобилизовать на работу среди масс как можно больше коммунистов. Поль согласился с Анри. Но отменять собрание комитета, конечно, не следовало. Пусть товарищи придут, собрание продлится минут десять-пятнадцать и за это время можно будет им дать общую установку — это всегда полезно. Да и вообще такая летучка поможет привести в боевую готовность всех членов комитета, что совершенно необходимо.

— Итак, сегодня вечером собрания по ячейкам, — сказал на комитете Анри. — Невозможно? Да у вас в запасе несколько часов! В такой атмосфере все возможно. И потом, что еще мы можем предпринять? Даже если вы уверены, что удастся собрать всего несколько человек, все равно это надо сделать! Выбора у нас нет. Нужно действовать. И в первую очередь, необходимо мобилизовать всех коммунистов.

Иначе мы повторим старую ошибку: опять все те же десять человек, которые сидят сейчас здесь, выбиваясь из сил, будут пытаться одни вынести на своих плечах всю работу. Как бы все ни выглядело со стороны, но по существу это значит идти по линии наименьшего сопротивления. Конечно, мы с вами можем провернуть немало. Но если каждый из нас употребит свои силы на то, чтобы вовлечь в работу других товарищей, и пусть даже каждый из этих втянутых коммунистов сделает всего десятую часть того дела, которое ты бы сделал один, пусть он возьмет на себя выполнение совсем маленькой задачи, все же результаты практически будут гораздо более значительными и не только в далеком будущем, но и сегодня.