Пьеса для расстроенного пианино

Посетители разошлись ближе к двум часам ночи, и директор попросил месье Касселя и месье Клобера вернуться домой и никому не рассказывать о случившемся. Меня и мадам Мартен тоже отпустили. Никто не задавал лишних вопросов. Остались только отец и месье Жоанно.

Я вернулась домой, можно сказать, как обычно. Из комнаты матери не доносилось ни звука. Я разделась и легла в холодную постель. Была середина января. Я дрожала от страха и никак не могла заснуть. Я думала о том, что со всеми нами будет, если кто-нибудь узнает о произошедшем этой ночью. Нас повесят, хотя никто из нас ни в чём не виноват. Но если бы мы честно признались в том, что на наших глазах немецкий офицер упал в погреб и свернул себе шею, они вряд ли простили бы нам сам факт того, что он был открыт.

На улице было совсем темно. В жёлтом свете уличных фонарей я наблюдала, как мечется снег. Во мне зрело напряжение, которое становилось всё сильнее с каждой минутой. Я всё время думала о том, когда же вернётся отец. Что его могло задержать? Моё воображение рисовало страшные картины: как отец с месье Жоанно пробираются сквозь метель с тяжёлой ношей на плечах, чтобы понадёжнее спрятать труп. Полицейские жандармы свистят им в спины. Их останавливают и спрашивают, что в мешке. Наконец их просят развязать его и показать, что в нём спрятано...

Что дальше? Я запрещала своему воображению заглядывать так далеко в будущее, чтобы совсем не лишиться рассудка.

Отец вернулся только через несколько часов, совершенно пьяный.

– Мы сбросили тело с моста в Сену. Пусть думают, что он поскользнулся на снегу и свалился вниз, - сказал он и приложил палец к губам: - Тссссс!

Я довела его до кровати, помогла улечься и накрыла одеялом. Затем пошла на кухню и поставила чайник. Несчастный случай! Это было гениальное решение.

Всю следующую неделю мы были похожи на заговорщиков, членов какой-то подпольной партии. Встречаясь на кухне, мы обменивались многозначительными взглядами и молчали. Мне даже показалось, что со временем мы сможем забыть об этом инциденте, но не тут-то было. Ещё через неделю нас по одному стали вызывать в комиссариат для дачи показаний. Нас спрашивали о человеке по имени Ганс Шварцманн, и мы по очереди рассказывали, что никогда о нём не слышали. Это было чистой правдой. Мы знали имена только нескольких завсегдатаев заведения, и все они были парижанами. Нас вызывали несколько раз. Не представляю, каким образом мне удалось выдержать всё это и не расплакаться от страха. Я всё сделала правильно. Я держалась очень мужественно. Сохраняла невозмутимость. А как иначе?

Никто так никогда и не узнал, что случилось той ночью. Нам удалось скрыть правду. Смерть Ганса Шварцманна в конце концов признали несчастным случаем и оставили нас в покое. Но на меня вся эта история произвела неизгладимое впечатление. Каждую ночь мне снились кошмары. Наверное, до меня слишком поздно дошло, что никто из нас больше не в безопасности. Я не была ни еврейкой, ни коммунисткой, у меня не было никаких политических убеждений, как и никакой уверенности в будущем.

Аресты начались с середины 1941 года. Евреев и политических заключённых отправляли во временные лагеря где-то в окрестностях Парижа. Я не знала, где именно, но мне говорили, что туда можно отправлять посылки с едой и тёплой одеждой. Наверное, это было что-то наподобие тюрьмы. Спустя ещё год людей стали в поездах переправлять на принудительные работы в Польшу и Германию. Тех, кто оказывал сопротивление, расстреливали на месте. Так поступали вплоть до капитуляции немецких войск в сорок четвёртом. Но до этого было ещё очень далеко. Когда живёшь в постоянном страхе, время течёт медленно. Ты стараешься заполнить пустоту, но ничего не выходит. Страх за собственную жизнь изолирует человека от общества, делает его эгоистом, к тому же совершенно бесполезным...

Раз в год мы настраивали пианино. Этим занимался месье Роббер за весьма скромную плату. Сунув в карман несколько франков, чтобы оплатить аванс, я села на велосипед и довольно скоро доехала до улицы Розье. Мне никогда не нравились тамошние старые дома с облупившейся краской на стенах, завешанные многочисленными плакатами, сильно пахнущими типографской краской. На них вечно писали какую-то чушь про большевицкую заразу, поразившую всю Европу, или что-то вроде того.

Я поднялась на второй этаж и позвонила в звонок. Мне показалось, что он не сработал, и я постучала в дверь, зная, что меня обязательно услышат. Я ждала, но на мой стук так никто и не откликнулся. Тогда я повторила попытку несколько раз. Дверь открылась. Но эта была совсем другая дверь - как раз за моей спиной. Из-за неё выглянула мадемуазель Трюдюфф, соседка месье Роббера, и поманила меня пальцем. Это показалось мне странным, так как мы были почти незнакомы. Мадемуазель Трюдюфф впустила меня в свою квартиру и быстро заперла дверь.

– Вы ищите месье Рббера?
– спросила она, и я подтвердила, что так и есть.
– Вы не найдёте его здесь. Неделю назад ночью за ним пришли двое полицейских жандармов. Не немцы, французы. Они попросили его взять вещи и документы и следовать за ними. Я собственными глазами видела из окна, как его и ещё нескольких жильцов вывели на улицу и посадили в автобус.

– Его отпустят?
– спросила я.

Мадемуазель Трюдюфф, в домашнем халате и с папильотками в волосах, громко хмыкнула.

– Не думаю. Я слышала, их всех везут на поселение в какой-то маленький городок или даже деревушку на юге Польши. Кажется, в Аушвиц.

– Их повесят?

– Нет-нет. Немцам нужны рабочие руки. Думаю, туда сошлют всех евреев.

Не скажу, что я слышала об этом впервые. Об Аушвице говорили как о какой-то тюрьме. Многие не верили, что там происходят убийства. Не хотели верить, что где-то совершается зло, не постижимое ни разумом, ни чувствами. Каждый раз, выходя на улицу, мы видели неспешно прогуливающихся людей, молодых матерей с детскими колясками, элегантно одетых мужчин, спешащих по своим делам, тележки с цветами и прочие несущественные вещи и старались не замечать очевидное - развевающиеся на ветру немецкие флаги, людей в военной форме, проходящих мимо нас маршем, указатели улиц на немецком языке, словно были не французами, а всего лишь каким-то немецким придатком. Мы затыкали себе уши, едва заслышав выстрелы в подворотне, и скорее бежали прочь от этого места. Никто не возмущался. Большинство из страха, другие из солидарности.

Я вернулась к отцу и рассказала ему всё, как есть. Я попыталась вытащить из кармана деньги, которые он мне дал, но в кармане оказалась дыра, и они завалились за подкладку. Я никак не могла их оттуда достать. Даже не сразу поняла, что это из-за того, что мои пальцы онемели и плохо слушались.

Мы лишились господина Роббера. Каждый раз, когда отец усаживался за пианино, из него вылетали пугающие дребезжащие звуки. Это случалось всегда неожиданно. Они резали слух. Несколько клавиш второй и третьей октавы не работали - требовалось заменить струны. Месье Жоанно попросил найти другого настройщика, но беда в том, что почти все они были евреями. Мы дали объявление в газету, а пока отец продолжал играть на расстроенном инструменте, умудряясь сочинять небольшие пьесы с учётом того, на какие клавиши не следовало нажимать. Я же каждую ночь просыпалась от того, что мне чудилось, что кто-то стучит в дверь, - сложив руки, старуха замолчала.

Мадам Леду передвинулась в угол дивана и поджала под себя ноги.

– И они пришли? Они арестовали вас?
– спросила она.

– Нет, - покачала головой мадам Гальен.
– Меня не за что было арестовывать. Всё вышло случайно. В ноябре сорок третьего я, как всегда поздно, возвращалась домой, хотя меня отпустили раньше обычного. Посетителей в тот день было немного, и мадам Мартен сказала, что закончит сама. В это время улицы обыкновенно пустовали. На них не было ни машин, ни пешеходов. Представьте моё удивление, когда одна из них почти полностью оказалась перекрыта двумя большими автобусами. Вокруг них толпились люди. Они постепенно выстраивались в две очереди и продвигались к входам. В руках у них были чемоданы и огромные кули, словно они намеревались совершить кругосветное путешествие. У некоторых вообще ничего не было, будто они никуда и не собирались уезжать. Это выглядело довольно странно.

Я жила всего в двух кварталах от того места, и поэтому не стала пережидать, когда все они займут свои места в автобусах. К тому же там были и солдаты СС, следившие за порядком.

Я стала протискиваться сквозь толпу. Наверное, я нечаянно зацепила какую-то даму, хотя мне казалось, что двигалась я очень аккуратно. Она выронила чемодан, и он упал на землю. От удара замок раскрылся, и всё содержимое вывалилось наружу. У меня под ногами оказался целый ворох вещей - свитера вперемешку с панталонами, несколько пар перчаток, платки и шарфы, зубная щётка - всё, что мне удалось рассмотреть.

– Простите, - мне стало ужасно неудобно.
– Я вам помогу.
– И я стала собирать всё это с земли и запихивать обратно в чемодан. Через минуту мне стало ясно, что из этого туда не могла поместиться и половина.

Вокруг поднялся шум. Женщина разозлилась. Она выкрикнула: "Да что ты возишься!", сунула мне в руки какую-то бумажку, затем оттолкнула и стала копошиться в собственном белье, кое-что засовывая в чемодан, а кое-что отшвыривая вон. Я стояла, как вкопанная. Мне было ужасно стыдно. Моё лицо стало пунцовым от прилившей к нему крови. На нас все таращились. Мы привлекали к себе слишком много внимания. Несколько немецких солдат подошли ближе, чтобы узнать, что случилось: