Пьеса для расстроенного пианино
Шрифт:
Мадам Леду молча кивнула. На её лице одновременно отражались ужас и потрясение.
– Так прошёл месяц или около того. Мы с Фриде сильно сблизились. Поддерживали друг друга по мере возможности. Если нам долго не удавалось заснуть от холода, мы начинали мечтать вслух. О разном. О том, что война закончится, о том, что нас освободят, как мы вернёмся домой и как воссоединимся со своими близкими. Я говорила об этом, твёрдо зная, что и близко не дотяну до того дня. Но Фриде... В её голосе слышалась уверенность в том, что этот день непременно настанет. Иногда она позволяла своему воображению рисовать настолько реалистичные картины будущего, что я невольно начинала в них верить. Это казалось тогда самым страшным - верить в то, что никогда не наступит. Но она всегда говорила, что намерена дожить до самой победы, чтобы лично присутствовать
– Вот увидишь, так и будет, - говорила она.
– Они все получат по заслугам. Только надо не переставать надеяться. Кто-нибудь обязательно до этого доживёт. И тогда они всем расскажут, что здесь происходило, всему миру. Потому что есть такие, кто ещё не знает, что здесь творится, и их много. Почти никто толком не знает. Ты как хочешь, а я намерена рассказать...
Было бы здорово, если бы сейчас она сидела рядом с нами за чашкой чая. Фриде подтвердила бы мои слова. Она была жизнерадостным человеком, этого было не отнять.
– Она умерла?
– спросила мадам Леду.
– Как это произошло?
– Так, как никто не смог бы даже предположить, - покачала головой старуха.
– Поначалу Фриде выглядела очень здоровой и сильной. У неё было плотное телосложение, крупная голова, выпирающие скулы, неправильный прикус - нижняя челюсть чуть заступала за верхнюю. Чем-то, весьма отдалённо, она напоминала мне мадам Мартен, оставшуюся далеко в прошлом... С самого начала стало ясно, что её не отправят в газовую камеру, а отберут для принудительного труда. Она легко могла колоть дрова или таскать камни. Она часто говорила, как мечтала бы размозжить таким камнем голову кому-нибудь из охранников лагеря или по крайней мере, одной из их бешеных собак, которых они часто натравливали на нас. Если бы она так и сделала, её немедленно бы поставили к стенке. Фриде это хорошо понимала, и поэтому никогда не лезла на рожон. Она всегда сохраняла спокойствие, граничащее с безразличием, за исключением тех моментов, когда с нею случались припадки.
До сих пор я о них почти не упоминала. Сейчас самое время.
Иногда с Фриде случались приступы кратковременного помешательства. Это и не удивительно, принимая во внимание все реалии Аушвица. То, чему мы становились свидетелями каждый день. Иногда они случались днём - тогда я прикрывала её, как могла, но чаще ночью - всегда в одно и то же время - где-то с часу до двух. Её место было с краю кровати. Вдруг посреди ночи она просыпалась и начинала неистово молиться, просила, чтобы её выпустили из барака, уверяла, что попала сюда по ошибке. Она всё время спрашивала: "Где мы? Как отсюда выбраться?" и порывалась встать. При этом Фриде не узнавала никого и ничего. Тогда я крепко сжимала её руку и держала до тех пор, пока она не затихала. Её сознание имело уникальное свойство: включаться и выключаться, словно в её голове перещёлкивали тумблер. Сначала я думала, что это что-то вроде защитной реакции - она пытается отстраниться от всего, что нас окружало, забыть об этом хоть на несколько коротких мгновений, почувствовать свободу, которую у нас отняли. Даже сейчас я всё так же уверена, что это и было главной причиной её болезненного состояния - её душа рвалась на волю из этих проклятых застенок и обретала её на короткий срок...
Как-то раз я была слишком уставшей. Мне с трудом удалось заснуть от голода и от жажды - напиться тут тоже было негде. В течение дня, когда нас перегоняли из барака в цех и обратно, нам удавалось зачерпнуть пригоршню-другую снега, и мы съедали его. Но это было не очень полезно - есть снег. Там, на улице, постоянно расстреливали людей, или перетаскивали трупы, или высыпали золу из печей крематория (последняя меньше всего представляла угрозы). Так можно было запросто заразиться какой-нибудь болезнью и умереть. Но нам хотелось пить, и мало кому удавалось пересилить жажду. Поэтому мы продолжали есть снег. Но когда нас закрывали в бараке на ночь, там снега не было. Только холод. С потолка свисали сосульки, но до них могли дотянуться только те, кто спал на верхних нарах. У каждого места были свои преимущества, так сказать, - тихо рассмеялась старуха.
– Там, наверху, когда шёл дождь, всё промокало, когда снег - было что пить и есть. Но от холода было не скрыться. В крыше имелись огромные щели, в которые задувал колючий ветер. Часто люди замерзали насмерть, а утром их окоченевшие тела стаскивали к выходу.
Так вот, в ту ночь я наконец-то заснула и не заметила, как Фриде сползла с нар. Она подошла
к двери барака и стала колотить в него кулаками. А ещё кричать, чтобы её выпустили. Она требовала каких-то объяснений, просила связаться с семьёй, вызвать к ней адвоката. Представляете? В тот момент она действительно ничего не понимала.Я проснулась от её криков, но прежде, чем успела вскочить с лежанки, дверь открылась, внутрь вбежали несколько охранников и выволокли Фриде на улицу. Мы все замерли. Никто и слова не вымолвил, потому что все мы знали: теперь ей конец!
Мне стало горько и страшно. Помню, меня тоже кто-то обнял, чтобы согреть - вот такая там у нас была взаимоподдержка. Но прошло около часа, и Фриде вернулась. Точнее, её втащили в барак, выволокли на середину и оставили лежать там, полностью неподвижную. Когда охрана ушла, и двери закрылись, мы аккуратно перенесли её на нары и уложили на сырой матрас.
Она застонала. Впервые за всё это время. Она была ужасно избита. У неё практически не было лица, впрочем, как и шанса дожить до утра. Но я уже говорила, что физически она была очень крепкой. Это давало мне некоторую надежду на то, что она поправится. Конечно, я корила себя за то, что подобное случилось по моему недосмотру. Я чувствовала себя в какой-то мере ответственной за её жизнь. Смешно, конечно. Два мертвеца, радеющие за благо друг друга. Под нашими ногами давно разверзлась могила, а мы всё ещё цеплялись за её край, опасаясь упасть, при этом толком не представляя, что лучше - жить дальше или умереть сейчас, таким образом избавившись от многих лишений.
В другой раз я надавала бы ей пощёчин, чтобы привести в чувства. Но при данных обстоятельствах это было практически невозможно. Её лицо напоминало разбухшую опару, я не могла позволить себе до него даже дотронуться.
– Нужно, чтобы отёки сошли до утра. Никто не должен видеть её в таком состоянии.
Какая-то женщина протянула мне смоченную в воде тряпку - небольшой лоскут, оторванный от своего халата, на котором чёрные и белые полосы давно превратились в сплошной серый фон - и мы положили её Фриде на лицо.
Фриде больше не шевелилась. Я тихонько позвала её по имени, и тогда она словно очнулась ото сна. Она слепо повернула голову на звук моего голоса и попыталась заговорить. Она произнесла всего одно слово..., - старуха резко прервала рассказ.
– Вам нехорошо?
– осведомилась она у слушательницы.
Мадам Леду по-прежнему сидела на диване. Кровь отлила от её лица, и губы стали совершенно бескровными.
– Ба?
– подала голос Софи, приподнимаясь со своего места.
– Нет, не мешай!
– остановила её старуха.
– Пусть вспоминает. Пусть проговорит это вслух. Только так можно отпустить прошлое. Говорите, мадам Леду, говорите!
– обратилась она к сидящей напротив женщине.
– Расскажите мне всё, что вы помните!
– Была ночь, - пробормотала мадам Леду. Взгляд её стал отрешённым, а руки тряслись. - Я проваливалась в неё время от времени. Будь то утро, день или вечер... всё равно. Но никогда так глубоко и надолго. Ночь, пахнущая давно не мытыми человеческими телами и испражнениями. Холодная, вызывающая дрожь и зуд по всему телу. В спину колола солома. Я вечно была зажата со всех сторон. И вот однажды я вырвалась. Я думала, что стоит открыть дверь, и внутрь ворвётся свет. Но когда она открылась, я не ощутила ничего, кроме боли. Ужасной боли. Кажется, мне сломали рёбра и раздробили пальцы...
– Так и было, - кивнула мадам Гальен.
– А потом меня снова накрыла тьма - ещё более страшная и непроницаемая, чем раньше.
– Что же произошло дальше?
– с замиранием сердца спросила старуха.
– Я назвала ей своё имя... Селестина...
– Селестина! Но зачем, зачем вы это сделали?
– Я подумала, что если назову его, то всё кончится...
– Что это было, мадам Леду?
– допытывалась старуха.
– Что это было?
– Я не знаю... Я не помнила, с чего всё началось, и не понимала, каким образом прошло. Временное помутнение рассудка без какой-либо видимой причины. Говорят, с беременными иногда такое бывает... Я боялась, что это каким-нибудь образом может отразиться на ребёнке, но, слава Богу, ничего такого не произошло. После того, как родился мой сын, галлюцинации прекратились, - мадам Леду провела по лицу ладонью, словно желала навсегда избавиться от наваждения.
– Несколько месяцев меня мучили кошмары. Иногда мне казалось, что мои руки и ноги вывернули из суставов. Я чувствовала постоянный озноб. Голова раскалывалась, а усталость была настолько сильной, что валила с ног...