Пьеса для расстроенного пианино
Шрифт:
– Они набирают девушек в бордель. Хочешь?
Я в ужасе помотала головой.
Проходя мимо в очередной раз, офицер ткнут в меня пальцем, затем всмотрелся в моё лицо и подозвал надсмотрщицу. Они заговорили о чём-то по-немецки, почти не глядя в мою сторону, записали мой номер и вернули обратно в строй. Я так и не узнала, выбрали меня или нет.
– Меня выбрали?
– спросила я, когда нас погнали к баракам.
– Нет, - ответила одна из женщин, точно такая же заключённая. - Слышала, те, кого выбрали, получают отдельную комнату, хорошую еду и нормальную одежду. Раз ты всё ещё с нами, значит, поблажек не жди.
Мне показалось, что она говорит с акцентом, хотя это могла быть и своеобразная манера выговаривать слова.
– Ты хотела бы оказаться на их месте?
– спросила она.
– Ещё чего! Лучше сдохнуть.
– Когда нас отпустят?
Она рассмеялась.
– Отсюда только один выход. Видишь трубу над тем зданием?
– и она указала на чёрную высокую трубу, из которой валил густой дым.
–
– А если попытаться сбежать?
– В лучшем случае тебя расстреляют. В худшем - накажут. Женщин здесь наказывают особым образом.
– Откуда ты всё это знаешь?
– Просто знаю, - скупо улыбнулась она.
– Ты француженка?
– Нет. Бельгийка. Подожди, сейчас нас поселят.
Она оказалась права. Нас поселили в 13-й барак. Примерно 800 человек. Барак был очень длинный... Там было шумно, все что-то рассказывали, кто-то плакал навзрыд. Внутри... с обеих сторон возвышались трехэтажные нары, на которых размещались на грязных соломенных матрасах по три или по четыре женщины. Солома давно стерлась в пыль, и они лежали на почти голых не струганных досках, к тому же с сучками, впивавшимися в тело.
Бельгийку звали Фриде Нордам. Вам что-нибудь говорит это имя?
Мадам Леду отрицательно покачала головой. Сидящая рядом Софи с укором воззрилась на старуху.
– Это ещё ничего не значит, - равнодушно пожала плечами та.
– Абсолютно ничего не значит.
– И продолжала: - Мы разместились вместе, так сказать, по знакомству. Смешно: я не знала её, а она меня, но мы заговорили. Часто и этого бывает достаточно, чтобы свести знакомство. Она была примерно моего возраста. Может, старше на два-три года, я никогда не спрашивала её о возрасте. Это не имело значения, тем более что все мы выглядели почти одинаково - оборванки с деревянными колодками на ногах, которые стирали ступни в кровь и в которых практически невозможно было ходить. Я долго к ним привыкала, это чистая правда. Как и к скудной пище. Нас не кормили ни в поезде, ни по прибытию в концлагерь. К исходу дня многие валились в голодные обмороки. Дальше - не лучше. Другие заключённые служили нам наглядным примером того, во что мы превратимся уже через месяц - живые трупы, марширующие по улицам. Кожа да кости. Идя в такой колонне живых мертвецов, которые еле-еле волочат ноги, я вспоминала четырнадцатое июня - день, когда немецкие войска прошли маршем по улицам Парижа. Контраст был неимоверным. Они несли высоко поднятые над головой штандарты, а над нашими ветер гонял клубы чёрного дыма. Трубы было видно от... ох, их было видно отовсюду, где бы мы ни были, и, конечно, мы слышали запах... сперва запах газа, когда он выходил... когда его выпускали из газовых камер, а потом, потом мы слышали запах горящих тел, горящей человеческой плоти. А потом они чистили решетки печей, и мы слышали этот скрип... это тот самый звук, который раздается, когда вы достаете противень из своей духовки, только гораздо... это было гораздо громче, так что мы все время слышали его, даже из бараков.
Здесь всё было по-другому. Всё вывернуто наизнанку, как я и говорила. Это нас укладывали на те решётки, и это мы служили пищей огню, тогда как большинство из нас умирали даже не от болезней, а просто от голода. Всё, что нам давали - это суп из какой-то травы. Может быть, это был шпинат, может, крапива, или всё вперемешку. Иногда кормили варёной брюквой, но редко. Я слышала, в мужских бараках брюкву давали чаще. Давали хлеб - крохотные порции. Не знаю, из чего они его делали, но на зубах скрипели обрывки соломы, и его едва можно было прожевать, но нам приходилось есть его, чтобы не умереть с голода. Он служил местной валютой. Его можно было поменять на какую-нибудь нужную вещь - тёплые чулки или платок. Если кто-то умирал - его раздевали догола. Это не считалось мародёрством. Особенно среди евреев. У них есть поверье: голым пришёл на эту землю, голым и уходишь. Что-то в этом роде. Поэтому они просто стаскивали с трупа одежду и скорее надевали на себя. Если немцы с ней ловили - то били палками. Это было скорее для проформы, чем для наказания за воровство. Раздетые же трупы выносили утром и считали. Их всегда было много. Я и представить себе раньше не могла, что могу провести ночь в одном помещении с трупом, да ещё и не с одним. Но человек меняется, как и его привычки. Тогда я думала так: какая разница? Главное, что живых пока больше. Проход был достаточно большой. В проходе пол был выстлан камнем, ну такие, знаете, тесанные камни... Они брали мертвеца за ноги и
стаскивали на землю. При этом, голова разбивалась о камни, и они тащили их, а мозги так все и растекались по этим камням.Мы получали паек по утрам. Нужно было вставать около четырех утра, выходить из бараков и строиться. Это называлось "аппель", перекличка. Они считали нас каждое утро, и если кого-то недоставало, то мы должны были стоять там -- не важно, на морозе или под дождем, -- пока этот человек не найдется. Потому что иногда бывало так, что кто-то умирал за ночь и уже не выходил из барака... Мы не могли отправиться на работу, пока всех не пересчитают.
Работа была сложной. Мы копали рвы за оградой лагеря. В сорок четвёртом в них сжигали трупы. Но тогда, осенью сорок третьего, земля была или твёрдой, или превращалась в сплошную жижу под ногами. И нас заставляли копать. Кто-то работал лопатой, а кто-то носил вёдра с землёй и песком. Как сейчас помню, они были ужасно тяжёлыми. Я думала, у меня оторвутся руки или пальцы раскрошатся от холода. Но копать было не легче. Если кто-то останавливался передохнуть - спускали собак. Огромных и злых. Их специально натаскивали на людей. Если нёс неполное ведро - били. Если спотыкался и опрокидывал его - могли расстрелять на месте. Такую работу даже самый крепкий человек не выдержит, не то, что мы - обессиленные от голода, полумёртвые женщины. Я ещё тогда думала - что будет зимой, когда земля замёрзнет и выпадет снег? Нас тоже станут заставлять копать?
Когда мы выходили, у ворот играла музыка, и ночью, когда мы возвращались, она снова играла. Каждый день я видела надпись на немецком над нашими голова. Фриде объяснила мне, что она значит: "Труд освобождает".
– Ты читаешь по-немецки?
– спросила я.
– Нет.
– Откуда же знаешь?
– Здесь все это знают. Как и то, что это правда только отчасти. Мы будем работать, пока не умрём. А когда это случится, немецкие фермеры удобрят свои поля нашим пеплом. Теперь и ты знаешь.
После работы нас снова загоняли по баракам. Раз в неделю случалась проверка. Приходил врач - тоже из заключённых, осматривал нас и самых безнадёжных отправлял в газовую камеру. Тех, кто не мог работать и был бесполезным. Но некоторых всё же отправляли в лазарет. По какому принципу их выбирали - не знаю. Многие заболевали тифом уже в первые дни пребывания в Аушвице и умирали. Думаю, это всё от плохой пищи и ослабленного иммунитета, от того, что мы постоянно голодали. Заболевших отделяли от здоровых - насколько это было своевременно и возможно, и отправляли на быструю смерть.
Газовая ка мера -- это было помещение... с двумя трубам и,... вроде дымоходов... Эти трубы поднимались наверх и выходили на крышу, которая снаружи была почти вровень с землей. Там, наверху, стояли эсесовцы, и когда бункер заполнялся... да, подождите минуту... Сначала они запускали туда всех женщин, а потом уже мужчин. Иногда оставалось 20 или 30 человек лишних, которые туда не помещались, так что детей они всегда оставляли на потом. И когда бункер уже заполнялся настольк о, что больше людей уже не помещ алось ... они пускали детей ползти прямо по головам, просто заталкивали их внутрь, чтобы уместить всех. И тогда за ними захлопывалась дверь, толстая дверь ...
Те люди... эсесовцы ждали снаружи, там был фургон с эмблемой Красного Креста, и были банки... банки с газом в грузовике... в санитарном фургоне. Эсесовец надевал противогаз... он должен был надеть противогаз, потом срывал крышку с канистры с газом и запускал его в отверстие, в трубу, по которой газ попадал внутрь... Это занимало от пяти до десяти минут. В двери камеры было небольшое смотровое отверстие, застекленное, там было четыре или пять слоев стекла, и оно было забрано решеткой, чтобы стекло никто не мог выбить. И когда они включали свет... в бункере, можно было увидеть, умерли уже люди или еще нет.Так и было, мадам Леду, я не преувеличиваю. Как и говорила Фриде, мы должны были работать, а потом умереть в том месте, только так было возможно вырваться из Аушвица. Другого пути не было.