Пьеса для расстроенного пианино

Капо втолкнула меня в дверной проём и плотно захлопнула дверь. Дело было сделано. В остальном она снимала с себя все обязательства, хотя и знала, что меня ждёт дальше. Мне показалось, что она даже порадовалась за меня. Там люди радовались такому, что нормальному человеку и в голову не придёт. Находили удовольствие смотреть на всякие ужасы, на то, как унижают других, на казни. Например, начальница женской половины лагеря Мария Мендель любила выбрать кого-нибудь из детей, подкармливать, возиться с ним, дарить игрушки, а потом отправить в газовую камеру. С другими она сразу расправлялась без сожалений - совсем маленьких могла сжечь в печке, постарше - зарубить лопатой.

Я застыла на месте. Мне нужно было подготовиться, каким-то образом отрешиться от действительности - только в этом случае, как мне тогда казалось, я смогу пережить это. Мужчина достал из ящика стола парик из длинных светлых волос и приказал надеть его. При этом он сказал, что заметил меня ещё тогда, когда нас выгружали из поезда. Ему понравились мои волосы, и ему очень жаль, что их пришлось сбрить. "Видишь ли, - сказал он, - от вшей нет никакого спасу. Они заедали на фронте, заедают и здесь". Он пытался найти среди конфиската нечто похожее, но нашёл только этот парик, снятый с чужой головы. По всей видимости, волосы были настоящими, пропахшими духами - тяжёлыми и густыми от большого количества мускуса. Такими, какими пользуются зрелые женщины.

Я надела парик на голову. Немец спросил, сколько мне лет. Я ответила, что девятнадцать, и он кивнул. На столе стояла бутылка водки и один стакан. Он налил его до краёв и приказал выпить. "Это поможет тебе расслабиться", - сказал он. Только сейчас я поняла, что он говорит со мной по-французски, с акцентом, конечно же, но тем не менее...

Зажмурившись и стараясь не вдыхать алкогольные пары, я выпила водку залпом. Она огненным вихрем пронеслась у меня по пищеводу и обожгла желудок. С громким стуком я поставила стакан на стол и потребовала добавки.

Он отказал мне, сославшись на то, что я буду слишком пьяной, а пьяные женщины ему не нравятся. Я же боялась, что из-за страха не сумею опьянеть настолько, насколько это необходимо, чтобы не чувствовать ни боли, ни унижения. До сих пор я не имела сексуальных контактов с мужчинами, и это было совсем плохо ввиду того, что мне рассказывали другие узницы Аушвица. Девственницы нравились немецким солдатам больше всего. Они набрасывались на них, как голодные волки, по шесть-восемь человек. И даже когда эти бедняжки теряли сознание, их продолжали зверски насиловать. Я знала об этом уже тогда, и то, что в комнате нас было всего двое, ещё ничего не означало. Я разделась и легла на кровать. Я представила, что уже умерла и лежу в гробу, хотя понимала, что это очень далеко от правды. Но алкоголь сделал своё дело. У меня ужасно разболелась голова. Я не смогла бы встать даже, если бы меня гнали из этой комнаты пинками. Тело больше не слушалось, иногда я чувствовала, как подрагивают мышцы - то в ноге, то в руке, как дёргается верхняя губа - вот, пожалуй, и всё.

Не могу сказать, что я не почувствовала никакой боли. Всё было до крайности отвратительно, но терпимо. Немец был высоким - когда мы стояли там, на плацу, я заметила, что едва достаю ему до плеча, а сейчас он нависал надо мною, как какая-то унылая каменная глыба. И его лицо... оно всё время попадало в поле моего зрения. У него не было части носа, будто его срезало осколком снаряда, и вдобавок спёкшаяся кожа. Он наверняка знал, какое отвращение вызывает в женщинах её вид и нарочно касался ею то моей щеки, то шеи. Всё время тёрся и тёрся, не переставая толкаться у меня внутри...

...Знаете ли вы, мадам Леду, как устроено обыкновенное пианино? Внутри него сокрыты струны, связанные с клавишами. Вы нажимаете на клавишу, и оно издаёт чистый, музыкальный звук. Но если струна оборвана, вы не услышите ничего, кроме стука. Глухого грохота внутри - будто в гроб вколачивают гвозди.

В тот момент у меня в душе срезали все струны. Я не ощущала ничего, кроме глухих ударов, исходящих откуда-то снизу. А ещё биение сердца - достаточно ленивое, должна сказать. Когда всё закончилась, я подумала, что не ощущаю, собственно, никакой разницы - что до, что после. По крайней мере, я была жива.

Он перевалился на бок и какое-то время мы лежали в полной тишине. Я слышала, как выравнивается его дыхание, как оно становится спокойным и умиротворённым.

– С француженками всегда проще...,- наконец, сказал он.
– Вот русские оказались чертовками, приходится связывать. Сперва эта возня мне нравилась, но теперь, когда я весь исцарапан и искусан, я поступаю проще -- пистолет у виска, это охлаждает пыл... Между нами здесь произошла неслыханная в других местах история: русская девчонка взорвала себя и обер-лейтенанта Гросс. Мы теперь раздеваем донага, обыск, а потом... . Как ты думаешь, после такого возможно остаться человеком?

Он повернул ко мне лицо, а я к нему. Какое-то время мы молча смотрели друг на друга.

– Нет, - ответила я.

Это единственный разговор, который состоялся между нами в тот день. О чём нам ещё было говорить? Не знаю...

Меня снова переодели в полосатый халат и отвели в барак. Единственное, что мне удалось утаить, так это английскую булавку. Я положила её в рот. В последний момент надзирательница сунула мне в руки какой-то свёрток.

– Это Geschenk, - сказала она, скалясь.
– Подарок.

Я сделала несколько шагов от выхода, он развернулся, и всё содержимое посыпалось на пол: несколько крупных кусков хлеба, печенье и прочее. Geschenk - так они это называли. Плата за услугу. Так угощают ребёнка, который спел рождественскую песенку или рассказал стишок. Я никогда не выглядела на свой возраст, всегда казалась моложе своих лет. А тогда я и подавно выглядела не старше двенадцатилетнего ребёнка - худая, с чрезвычайно тонкими костями.

Голод превращал нас в эгоистов, заставлял переступать не только через гордость, но и другие качества, которые отличают людей от диких животных, пожирающих друг друга ради выживания. Перешибить его может только глубокое потрясение. Сделать к нему нечувствительной, не такой уязвимой. Глубокое отвращение к собственному существу.

Я видела, как несколько яблок укатились под нары. Через всё остальное я просто переступила. Женщины срывались с мест, подбирая всё, до чего могли дотянуться. Они отталкивали друг друга, вцеплялись друг другу в волосы, отбирали крохи у тех, кто был слабее, и набивали ими рты. Они мычали, царапались и дрались за моей спиной, а надзиратели били их резиновыми дубинками, пытаясь усмирить эту обезумевшую толпу изголодавшихся людей. Они били их только за то, что они хотели есть, и тут же смеялись над ними.

Фриде обняла меня и усадила на соломенный матрас.

– Так или иначе, какая разница?
– сказала она.
– Вряд ли тебе доведётся кому-нибудь об этом рассказывать.

Я засмеялась. Из моих глаз градом катились слёзы. Она, конечно, была права.

На следующий день после построения мы снова отправились в швейный цех. Я не опускала глаз. Я не старалась сделаться невидимой, когда другие женщины показывали на меня пальцем или шушукались за моей спиной. Они пытались рассмотреть какую-нибудь разницу в отношении ко мне охраны, но так её и не увидели. Очевидно, я так и не вошла в тот узкий круг избранных, которые обслуживали офицеров СС в качестве горничных или любовниц. Все мы продолжали трудиться, как обычно. Когда мы возвращались с работы, перед ужином, нам приходилось смотреть, как казнят людей. Там было два или три ряда проводки, электрических проводов, и тех людей, кого должны были повесить, они ставили между проводами. И они могли стоять так по три дня, без пищи, в лужах собственных испражнений. А когда мы шли с работы, они казнили их. Они делали эшафот из стола и стула, подвешивали их и зачитывали какой-то шутовской приговор, а потом выбивали стул... Одного из них застрелили... Сначала его подвесили, но он начал кричать: "Вы убийцы! Вы проиграете эту войну. Ваш Гитлер сдохнет!"– - и все такое прочее. И тогда эти парни просто принялись стрелять, а потом вдобавок еще и вздернули его. А мы уже просто бесчувственными стали, так что нас больше даже ничего не трогало. Смотришь на трупы, смотришь, как людей вешают... и только знаешь, что ты должен что-то чувствовать, как-то реагировать... К счастью ...потом что-то происходит и все возвращается на свои места. Например, когда ты видишь, что кого-то сбила машина или еще что-то вроде того. То есть со временем ты снова становишься самим собой -- вы понимаете, о чем я говорю?