Песнь шаира или хроники Ахдада

– Ты что же это - змей боишься!
– очередной кусок приласкал небо.

– Нет! То есть, да, боюсь, но это ж, не просто змея, а... во!
– Наджмуддин широко расставил руки, покрутил головой, подумал и слегка приблизил ладони.
– Ну во.

Аллах, Аллах! Нет бога, кроме Аллаха и Мухаммад - пророк его. Их хотя сказано в священной книге:

"И хочет Сатана азартом и вином

Вражду и ненависть средь вас посеять

И уклонить от поминанья Бога и молитвы.

Ужель вы не сумеете сдержаться?" (Коран 5.91, пер. И.В. Проховой)

Джавад знал - многие правоверные, а в казармах мамлюков особенно, сдерживаться не умеют.

– Пил?
– задал он вопрос напрямую.

– Кто? Я?
– Наджмуддин закивал головой, что означало отрицание, и приблизил ладони еще немного.
– Никогда! А на посту, так и капли в рот... да и двое нас было, Максуд же тоже видел.

Рука Джавада перебирала куски, выискивая наиболее жирный.

– Хорошо, вы с Максудом видели большую змею, видели не один раз...

– Страшно, - отыскал смелость вставить Наджмуддин.

Джавад скривился - послал Аллах воинов.

– Испугались. Зачем, во имя Аллаха, ты ко мне пришел?

– Ну так, как же, это, она ж из дворца выползает!

25.

И еще раз ахдадская ночь или путешественница

– Спите спокойно, жители Ахдада! В Ахдаде все спокойно!

Джавад расправил плечи, перекатился с пятки на носок. Ночная прохлада, поначалу казавшаяся освежающей, легко преодолела непрочные стены куфтана и камиса - нижней рубахи, всесокрушающей конницей перепрыгнула ров кожи, неудержимой пехотой перекинулась через валы мяса и сейчас неумолимым ассасином добиралась до подрагивающих костей. Фарджия, теплая, украшенная вышивкой и вставками фарджия - подарок султана - осталась во дворце. Фарджия - единственное, что смогло бы сейчас остановить победоносное шествие неприятеля-холода. Она и еще глоток хорошего свежепроцеженного вина. Джавад помотал головой, отгоняя недостойные мысли. "Вино, майсир, жертвенники, стрелы - мерзость из деяния сатаны", - да, так, только так, по велению Аллаха милостивого и всезнающего. Но чем больше Джавад думал о вине, тем больше Иблис украшал эту идею в его уме. Не спросить ли о глотке солнечных лоз у стражника? Джавад знал - у них есть. Как иначе согреться длинными ночными бдениями? Но если старший начнет подавать дурной пример младшим, как потом требовать с них должного почтения и исполнения приказов.

– Ну и где, во имя Аллаха, эта ваша змея!
– вопрос получился излишне резким, искаженным дрожанием нижней челюсти.

Наджмуддин и Максуд стояли здесь же, прильнув к стене, словно паломники к черному камню, и не стеснялись дрожать. Страх и холод были тому причиной, и неизвестно что в большей степени.

– В-вот.

Дрожащий палец Наджмуддина указал за спину Джавада, но за мгновение до ответа мамлюка, Джавад услышал шорох. Ночной город таит в себе множество шорохов. Шорох листвы, с которой играет расшалившейся ветер. Шорох стираного белья, что качается во дворах правоверных. Наконец, едва слышный шорох перекатываемого песка, что сплетается с шорохом гонимого ветром мусора, веток, травы.

Но шорох, который послышался за спиной Джавада, поднял сердце бесстрашного воина, вместе с душой, как известно, взятой взаймы, едва не к самому горлу.

И страх, древний страх - наследие ушедших в песок предков, страх, которому безразлично, кто перед ним - пятилетний мальчишка перед раздутой от возмущения коброй, или умудренный годами и отнятыми жизнями зрелый муж с кривой саблей на жирном боку, страх завладел Джавадом, сковал его члены, запер дыхание.

В плохом есть хорошее, или - нет худа без добра - он согрелся.

Даже стало жарко.

И дающие прохладу ручейки потекли по потной спине.

Черное тело змеи прошелестело мимо.

И скрылось в одной из улиц на том конце площади.

И Джавад, а следом за ним Наджмуддин с Максудом, вздрогнули, когда рядом с ними ударил звонкий крик Муфиза.

– Спите спокойно, жители Ахдада! В Ахдаде все спокойно!

– Следует доложить Абу-ль-Хасану - визирю.

Джавад не без удивления обнаружил в себе умение говорить.

26.

Рассказ о поваре Пайаме, дочери его Зайне и о барашке

Вечер, усталый вечер тихо крался улицами, улочками и площадями Ахдада.

Утомленные дневными трудами и заботами правоверные мирно собирались в кружки, взвалить тяготы на плечи собеседника, обсудить последние городские новости, обсмаковать, словно косточки молоденького барашка, свежие сплетни.

– Слышали, у Шумана коза начала доиться черным молоком! Не к добру это, ох, не к добру!

– Вах! Вах! Вах!
– слушатели важно качали головами, отягощенными грузом забот и локтями чалмы.

– А купец Али Катф опять Иблиса видел! На ногах - копыта, сам черный, с бородой, как раз из дома Али Катфа выбирался, когда тот возвращался из лавки.

– Вах! Вах! Вах!
– и снова ветерок удивления колышет укутанные головы.

– Это не тот ли купец Али Катф, у которого молодая жена?

– Он самый. Мало того, Иблис подошел к купцу и обозвал того рогатым!

– Вах! Вах! Вах! Что бы это означало!

– Не спроста, ой неспроста, еще и у султана сын пропал!

Для звезд еще рано. А месяц, величавый месяц поднялся на небо посветить добрым правоверным и всему миру.

Вечер перед четырнадцатой ночью луны. Ночь договора.

Пайам - повар отвязал барашка. Как и было уговорено, он зарежет его и приготовит печень. Почему именно этот барашек? Почему в четырнадцатую ночь? Пайам был всего лишь поваром, и причуды тех, кто платил, мало заботили его голову.

Барашек жалобно блеял и слабо сопротивлялся. Животные чувствуют смерть.

Во дворе, пока светлом дворе сидела Зайна - дочь Пайама, чье имя означает "красавица". Зайне шел тринадцатый год, совсем скоро она превратится в женщину.

При виде отца, с барашком, Зайна проворно отвернулась и закрыла себе лицо руками.

– О, батюшка, мало же я для тебя значу, если ты водишь ко мне чужих мужчин.

Пайам не сразу сообразил, о чем говорит дочь.

– Мужчин? Каких мужчин?

Ох, Аллах свидетель, зря, зря он позволял общаться Зайне со старухой - невольницей с далекого севера, что одно время жила в доме Пайама. Знал же, старая - колдунья. Потому и продал.

– Где ты видишь, дочь моя, чужих мужчин?

– Этот барашек, что с тобою, не кто иной, как заколдованный юноша.

– О горе мне, горе!
– вскричал расстроенный до крайности Пайам.
– Аллах, за что, за что наказываешь! Моя дочь, моя единственная дочь, и разум покинул ее.

– Не кричи, батюшка, и не кори тому, кто выше нас, - отвечала Зайна.
– Этот барашек - заколдованный юноша, но я могу его расколдовать. Подай чистую чашку со свежей водой.

Убитый горем и снедаемый любопытством Пайам вошел в дом, а вернулся оттуда, неся то, что просила дочь.