Песня горна

– Отца всё равно в тюрьму посадят… – тоскливо прошептал Юрка, вздрогнувший при упоминании штейгера. – Или даже повесят… всё равно уже… и меня с ним по… по… посадяаааат…

– А мама твоя?! А брат?! – Денис тряхнул его за плечи. – Ну нельзя так! Нельзя! Что вы за люди такие?! Сами пинаете слабых, а те, кто сильней, те вас… сколько так можно?! Юрка, пошли к моим!

Юрка замер, глядя в глаза Денису. Медленно пошевелил губами. И вдруг тряхнул головой – яростно, решительно:

– Идём! Пошли!..

…– Вот и получается, Валерия Вадимовна, что я профнепригоден. – Кенесбаев поставил чашку с остатками чая и грустно вздохнул: – Я, знаете ли, всегда думал, что я хороший полицейский. Не только как человек, хотя это и было не так уж часто в наших местах и на этой службе… но и как профессионал. Именно как профессионал. Своим профессионализмом я всегда гордился, это для меня был смысл жизни – как видите, я даже женой не обзавёлся… Однако последние события эту мою утешительную для меня теорию опровергают… Можно ещё чайку?

– Не думаю, что вы стали хуже работать. – Третьякова подлила гостю чая, тот поблагодарил кивком. – Просто сейчас очень непривычные для вас условия. Вы раньше ведь и не задевали всех тех язв, которые вынуждены вскрывать сейчас.

– Задевал… – задумчиво возразил Кенесбаев и сухо рассмеялся. – И каждый раз дул на потревоженное место и оставлял его в покое… с извинениями. Возможно, вы и правы. Даже наверняка правы. Но что это меняет? Честное слово, если бы позволял возраст – я бы сейчас вышел в отставку, на пенсию. Уехал бы в степь на востоке… Пусть моё место займёт кто-то из молодых, у кого профессионализма поменьше, а вот взгляд на вещи посвежее.

Послышалось приветственное могучее «грав!» Презика. Громко хлопнула дверь во двор. Ольга Ивановна возопила: «Куда?! Да что ж такое…»

– Денис, ты?! – изумлённо повысила голос Валерия Вадимовна. И удивлённо подняла брови, когда появившийся на пороге мальчишка – вроде бы знакомый, но точно не из друзей Дениса – неуверенно, как-то судорожно кивнул:

– Здр… ась… – а через миг за ним возник и Денис. Улыбающийся и весь мокрый. В коридоре промелькнул Володька – тоже мокрый и очень быстрый и тихий. Валерия Вадимовна многообещающе посмотрела ему вслед и ласково подала голос:

– Вовочка, сыночеееек… я попозже зайду к тебе сказать «спокойной ноченьки!», зая…

На лестнице наверх послышался заполошный грохот.

– Ма, это Юрка Пинаев… – сказал Денис и обратился уже к быстро обернувшемуся Кенесбаеву: – Кенесары Ержанович, очень хорошо, что вы тут. Нам надо поговорить. Срочно. Очень. И позвоните отцу и Виктору Даниловичу, чтобы они пришли как можно скорее…

…22-я шахта была закрыта в связи с опасной близостью к жилому району посёлка – ещё во времена «Энергии», после того как оседание грунта увлекло за собой два дома и часть подъездной дороги. Сейчас этот участок был обнесён заборами и решался вопрос о закачке в ствол под давлением грунтовой пульпы, взятой из терриконов – а пока что никто особо не шлялся в этом районе.

Тем более удивительным показалось бы любому, кто перелез бы через барьер у входа, потом – проник бы через решётку на двух замках… и смог бы заметить за нею на трёх уровнях тонкие тёмные проволочки и не задеть их – проволочки, которые не натягивали те, кто закрывал шахту… так вот – любой, кто сделал бы всё это и свернул в первую левую штольню, обнаружил бы там, за плотной занавесью, подобие наскоро обставленной кое-чем комнаты – и четверых мужчин в ней.

Видимо, все четверо тут находились уже достаточно долго. Трое – двое бородачей и невысокий усатый казах – были одеты в старые камуфляжи и не расставались с оружием даже сейчас, когда один из бородачей спал на расстеленном матрасе, а второй играл с казахом в карты на каких-то закинутых бесцветным ветхим брезентом ящиках при свете газовой лампы. Четвёртый – то ли моложе прочих, то ли просто казавшийся более молодым из-за тщательной выбритости, одетый в простую, неброскую гражданскую одежду – сидел в углу за рацией и медленно крутил верньер настройки, внимательно слушая эфир.

– Надоело, – проворчал игравший бородач, бросая карты. Казах, одним движением собрав колоду, принялся ловко её тасовать и ответил:

– Тебе всегда надоедает, когда проигрываешь.

– Я не про карты, – буркнул тот, беря на колени кольтовский карабин, хоть и старый, но ухоженный, тонкий и изящный, не под стать своему владельцу. – Сидим, сидим… а что сделали? Деду какому-то рёбра посчитали… Жду не дождусь, когда…

Он не договорил – не успел договорить потому, что именно в этот момент внутрь, сорвав занавесь, ворвались стремительно и бесшумно четверо, попарно справа-слева – в чёрном от масок до ботинок, держа наготове пистолеты. Выстрелы загремели один за другим, автоматной очередью – особенно громко прозвучав в тесном пространстве.

Игравшие были убиты мгновенно – они получили пули в затылок и лоб. Спавший на кровати – его не сразу заметили – успел вскочить, вскидывая «калашников»; одна пуля попала ему в лицо между глаз, мгновением позже другая угодила в солнечное сплетение, и он грохнулся обратно на кровать, провалив её. На радиста навалились сразу двое – в броске – и опрокинули на пол, намертво прижав к камню.

Один из стрелков методично проверил все трупы. Второй откинул брезент, одновременно снимая с головы маску – это был Макарычев. При виде ящиков контролёр безопасности присвистнул и окликнул своего товарища:

– Борис Игоревич, а вот и подарки.

Третьяков-старший, тоже снимая маску, повернулся.

Серо-зелёные массивные ящики были помечены ясным белобуквенным словом ДИНАМИТ. На глаз тут было не меньше четырёхсот килограммов.

Третьяков и Макарычев подошли к последнему оставшемуся в живых бандиту – его подняли с пола и держали, хотя он и не думал вырываться, а только кривовато улыбался. В глазах его были ненависть и страх – причем страха гораздо больше. И вопросов он дожидаться не стал:

– Проиграно, – усмехнулся он. – Ваша взяла. Давайте спрашивайте.

– Не здесь, – покачал головой Макарычев. И провёл рукой по вороту лёгкой куртки схваченного. Тот снова усмехнулся:

– О нет, там ничего нет. Я не намерен травиться, стреляться или вешаться… – Его лицо вдруг исказила судорога, и он опустил голову. – Я расскажу всё, – закончил схваченный еле слышно…

…Семская улыбалась – своей радушно-приторной улыбкой. Улыбалась, когда в её дом вошли, разбудив её и подняв с постели, улыбалась во время обыска – улыбалась, как добрые, терпеливые взрослые улыбаются заигравшимся детям. Так и казалось, что она вот-вот скажет: «Ну всё, всё, дорогие, поиграли – складывайте игрушечки на места, пора спатеньки…»

Она улыбалась до того момента, когда в её личный кабинет вошла Третьякова – тоже с улыбкой. С этой секунды Семская не сводила с неё глаз. А когда Валерии Вадимовне подали уныло-простенький на вид серо-синий блокнот, страницы которого были исписаны ровными убористыми строчками формул и символов – Семская с тихим стоном зарыла лицо в пухлые руки. И отняла их от лица, лишь когда Третьякова, пролистав всего лишь первый десяток страничек, со спокойным удовольствием произнесла:

– Ну вот и конец вам, Дарья Аркадьевна.