Пётр и Павел. 1957 год

С кровати донёсся голос Елизаветы Павловны:

– Тимоша, я анекдот этот уже в сто двадцать пятый раз слышу!..

– Ну, и что?!.. Я их развеселить хочу, а они… Сидят, как на поминках.

Гости его и в самом деле сидели хмурые, и выражение их лиц было похоронное.

– Вы как хотите, а я выпью. С вами, друзья, от тоски засохнуть можно, а я вас к себе не за тем звал. Ну, будем здоровы! – он смачно выпил и, отправив в рот последний кусок омлета со своей тарелки, предложил. – Пойдём, покурим.

Они вышли из комнаты и по коридору направились в другой конец квартиры.

– Я сейчас вам главную достопримечательность покажу: свою берлогу… Осторожно, тут кованый сундук стоит, глядите, как бы штаны не порвать… Наш дом в середине девятнадцатого века построен, поэтому тут много разных сюрпризов. Теперь направо, и… мы почти у цели.

Они вошли в огромную кухню. Тут царил тот же полумрак, что и в коридоре, и от этого фигуры двух женщин у плиты на фоне ярко светящихся газовых горелок казались призрачными. Ирреальными.

– Бабоньки!.. Привет!.. Как мы себя ощущаем?

– Нормально, – буркнула та, что помоложе.

А та, что постарше, затараторила, как заведённая.

– Ой, Тимошенька!.. Ты что-то припозднился сегодня!.. Как ни зайду к Лизавете, а тебя всё нет да нет. Видать, работы много, да?.. Только о деле и думаешь!.. Ты гляди, сердечный, работа работой, а о себе тоже подумать надо, чай, не из железа сделанный. И мать цельный день одна… Я, правда её не бросаю… Вот гляди, морсу сварила клюквенного. Обратно пойдёшь, банку с собой прихвати. Пусть бедняжка напоследок порадуется, ведь не долго уже…

– Уймись, балаболка!.. – рассердился Семивёрстов, но так, больше для виду. – Не тебе, Марья, решать, какой срок матушке отпущен!..

– Ой, не мне!.. Ой, не мне!.. – тут же согласилась соседка. – А к тебе, я гляжу, гости пожаловали… Здравствуйте, товарищи дорогие!.. Откуда будете?..

– С кудыкиной горы, – оборвал её Тимофей и предупредил. – Вы с ней осторожней будьте: язык без костей, а уши – длинней заячьих. Всё-то ей знать надо!..

– И что ты такое говоришь, Тимофей Васильевич?!.. Товарищи неизвестно что подумают!..

– А тут и думать нечего. Всё и так ясно. Ты, Марья, стучи, но не так откровенно.

Молодая соседка презрительно фыркнула.

– А ты, Дуня, сегодня что-то не в настроении. Случилось что?..

– Ты, Тимофей, курить пошёл, вот и иди себе, а ко мне не лезь, – огрызнулась Дуня. – Неча зря приставать!..

– Ой, ой, ой!.. Какие мы сегодня недотроги!.. Зайдёшь попозже, я тебе настроение в один миг поправлю. Учти, у меня ветчина имеется… И кое-что ещё, и кое-что другое, о чём не говорят, чему не учат в школе, – и приобняв её за талию громко чмокнул в щёку.

– Отвяжись, сказала! – не любила, видать, она, когда к ней на людях с нежностями приставали.

– Милости прошу к моему шалашу! – Семивёрстов щёлкнул задвижкой и открыл едва приметную дверь в самом углу кухни, за которой скрывался совершенно исчезнувший в современных домах так называемый "чёрный ход".

– А знаете, почему он чёрным назывался?.. В дореволюционные времена по этой лестнице уголь для печей носили, чтобы буржуинов согревать, а теперь я здесь отогреваюсь, – Тимофей щёлкнул выключателем и осветил своё "убежище". – И в прямом, и в переносном смысле. То есть и душой, и телом.

Берлога Семивёрстова, действительно, была чудом коммунальной изобретательности. В углу лестничной площадки стоял топчан, покрытый лоскутным одеялом, на каменном полу лежал штопаный-перештопанный, но всё же настоящий ковёр; настольная лампа на бронзовой подставке в виде наяды или купальщицы, но с отбитой напрочь головой, украшала прикроватный столик, сооружённый из остатков ножной швейной машинки товарища Зингера; на одной стене висел сильно потёртый выцветший гобелен "Олени на водопое", на другой – полка с книгами, среди которых попадался и Пушкин, и Карл Маркс, и совершенно истрёпанный, зачитанный до дыр Зощенко; а на ступенях лестницы лежали вышитые крестиком диванные подушки разных размеров.

Красота, да и только!.. Богомолов в восхищении покачал головой, а Иван даже языком причмокнул.

– Что, нравится?.. Располагайтесь! – довольный самим собой и произведённым эффектом, Семивёрстов широким жестом гостеприимного хозяина указал своим гостям на топчан, а сам, соорудив из подушек некое подобие кресла, утонул в их разноцветной глубине.

– Поскольку вы не пьёте, дорогие товарищи, то, надо полагать, и с куревом у вас такие же дурацкие отношения, поэтому не угощаю, – он достал пачку "Казбека", вынул папироску, размял табак, постучал мундштуком по крышке, смял его в двух местах и только после этого закурил. Глубоко, с наслаждением затянувшись, начал медленно выпускать дым изо рта маленькими аккуратными колечками.

Две-три затяжки все трое сидели молча.

– Послушай, гражданин начальник, – первым не выдержал Иван. – Объясни ты нам, дуракам, кто мы такие, в конце концов?.. Задержанные, арестованные?.. Или как?..

Семивёрстов выпустил ещё одно колечко дыма. Как оказалось, последнее. Потом с каким-то непонятным ожесточением раздавил окурок в консервной банке из-под шпрот, которая заменяла ему пепельницу, встал и, не проронив ни звука, вышел.

– Что это с ним? – Богомолов ничего не понимал, и всё происходящее представлялось ему каким-то дурным сном. – И мы с тобой, как два болвана. Что делать будем?..

– Ждать, – Иван был озадачен ничуть не меньше. – Больше нам ничего не остаётся.

С "Чапаевым" в руках вернулся Семивёрстов.

– Слава Богу, матушка уснула, – сообщил он своим гостям. – В последнее время она у меня безсонницей мается, так что мне по ночам до одурения приходится ей разные книжки читать, а сейчас спит, как младенец… Это хорошо, – затем пошарил на полке, извлёк из-за книг гранёный стакан и, наполнив до краёв, в два глотка выпил. Крякнул, поморщился. – Володька! Ты, кажется, о чём-то спросил меня?.. Или мне померещилось?

– Не валяй дурака, гражданин начальник! – озлился Иван. – Нам с Алёшкой твой спектакль вот уже где! – он провёл ребром ладони по горлу. – Для чего ты нас домой к себе затащил?.. Зачем напоил-накормил?.. Для чего это представление устроил?!.. Что дальше с нами делать собираешься?..

Тимофей усмехнулся, поглядел на своих "гостей". Зло поглядел, не по-доброму. Глаза у него сузились, пухлые губы сжались. И куда девалось его давишнее гостеприимство?

– Ну, Найдёнов!.. Дерьмо собачье, без роду, без племени!.. Да я бы тебя… вместе с дружком твоим!.. Я бы вас обоих!.. – поток самого отборного мата обрушился на головы друзей, потрясённых такой переменой в нём. Злоба, лютая ненависть переполняли Тимофея, и, брызгая слюной, захлёбываясь, он торопился выплеснуть её наружу. Но уже через минуту, отведя вволю душеньку, как-то сразу осёкся, сник: богатырские плечи обмякли, руки безвольно повисли, казалось, он даже уменьшился в размерах. – Но я теперь… Не могу… Ничего я больше не могу… Я теперь – никто… Ничто… Кончился Тимофей Семивёрстов… Продали Тимофея Семивёрстова!.. За рупь за двадцать продали!.. – и завыл по-звериному.