Пётр и Павел. 1957 год

– Что ты, Тимофей Васильевич?.. Ты это… того… успокойся, – пробовал успокоить рыдающего хозяина Иван. – Ты не горячись, ты лучше по порядку нам всё объясни, пожалуйся… Увидишь, легче станет… Мы с Алексеем Ивановичем тебя слушаем…

– Да. Да… Это я… всё так… Сейчас… Минутная слабость… и только… Погоди, я сейчас…

Он опять закурил, но колечки уже не пускал, а вдыхал сизый дым шумно, с присвистом, жадно затягивался, и со стороны могло показаться, что курит он перед казнью – последний раз в жизни.

– Я позавчера из командировки прилетел. Как раз оттуда, где мы с тобой, Богомолов, несколько дней назад подружились. Во Внукове меня Тихоня на машине встретил, пока ехали, пару новых анекдотов по обыкновению рассказал… На службе тоже полный ажур: Вероника кофе сварила, бутерброды из буфета принесла, бумаги на подпись… Короче, всё, как обычно. И вдруг звонок: "Товарищ генерал просит вас немедленно зайти!" Тоже как будто ничего странного: сколько раз за двадцать пять лет меня вот так срочно начальство вызывало. Я бегом на пятый этаж, вхожу в приёмную… И вот тут для меня первый звоночек прозвенел: майор Курбатов, генеральский помощник, небрежно бросил через стол: "Присядьте, майор. Товарищ генерал занят", – даже взглядом не удостоил. Нюанс уловили?.. Не "товарищ майор", а просто – "майор", и всё. Словно "майор" не воинское звание, а кликуха моя. Ну, ладно, думаю… Сел, жду… На душе кошки заскребли, в голове тысячи вариантов просчитываю – в чём провинился?.. И никакой вины за собой никак найти не могу. От этого ещё хуже – неизвестность убивает. Не знаешь, с какой стороны удара ждать.

Полчаса, как нашкодивший кот, в генеральской приёмной просидел. Ей Богу, не меньше. Ничего себе "срочный вызов", да?.. Наконец, запустили меня в кабинет, а там… Всё моё начальство в полном составе. Помимо Виктора Николаевича, ещё четверо… Кто такие, для вас значения не имеет, вы их всё равно не знаете… Ну, я, значит, отрапортовал, как по уставу полагается, жду, что мне скажут, а они молчат. Сидят и на меня смотрят. Наконец, генерал говорит своему заместителю: "Ознакомьте майора с делом". Улавливаете?.. Опять – просто "майора". Полковник через стол папку мне бросил и тявкнул коротко: "Ознакомьтесь". Я папку раскрыл, а там всего три листочка: какое-то заявление, от руки написанное, выписка из протокола допроса и мой рапорт. Ну, я, значит, прочёл и опять же ничего понять не могу в чём моя вина заключается. Генерал спрашивает: "Вопросы есть?" "Так точно, – отвечаю, – Не могу понять, в чём меня обвиняют". Ну, тут полковник мне всё популярно объяснил. Оказывается, вдова одного из моих подследственных жалобу на меня накатала: дескать, в тридцать седьмом я её мужа без суда и следствия расстрелял… Его нынешней весной реабилитировали, так эта жмура поганая судом грозить начала! Представляете?!..

– А на самом деле вы его не убивали, – уточнил Алексей Иванович.

– Почему? – удивился Семивёрстов. – Убил. Но как?.. При каких обстоятельствах?!.. Надо же во внимание все обстоятельства принимать!.. А они, обстоятельства то есть, такими были… Попался мне один субчик из одесских евреев – большевик с дореволюционным стажем… Ох, уж мне эта "старая гвардия"!.. Хуже типов и на киче не сыщешь. Чуть что, колотят себя в грудь: "Мы революцию делали!.. Мы с товарищем Лениным!.. Мы в обнимку со Сталиным!.." Мы, мы, мы!.. А чуть тряхнёшь, столько трухи из нутра посыплется, только подметать успевай. Но этот Ланда!.. Фамилия у него такая странная была, на бабскую похожа… Так этот Ланда крепким орешком оказался, кремень, а не человек. Никак я его подцепить не мог. То с одной стороны подъеду, то с другой… Всё без толку… Но как-то раз, случайно, уже от полной безнадёги, я взял да и ляпнул на допросе, просто так, от фонаря: "Вот ты грудь колесом держишь, революционным прошлым кичишься, а мне один тихарь капнул: ты же в шестнадцатом осведомителем полицейского управления состоял. Он там в одно время с тобой работал". Что тут с ним, с этой Ландой, сделалось!.. Затрясся весь! Побагровел!.. Темперамент у мужика бешеный был. "Ты про меня такое?!.. Да чтоб я!.. Большевик и… осведомителем?!.." И набросился на меня!.. Душить стал!.. Схватил за горло и натурально так давит!.. Пальцы цепкие, сильные… Я, честное слово, задыхаться начал, в глазах помутилось… Не помню, как пистолет из кобуры выцарапал, не помню, как выстрелил!.. Ничего не помню… Очнулся на полу. Ланда на мне лежит: тяжелющий, но пальцы разжал, а глаза стеклянные… Тут охрана вбежала, помогли мне из-под него выбраться… Китель у меня был новенький, и месяца не прошло, как справил… Так он мне всю грудь кровью своей измарал, пришлось выбросить, а жалко было… Я тут же рапорт написал, всё по форме, как полагается… Без подробностей, правда, насчёт охранного отделения… но суть верно изложил… И тогда, в тридцать седьмом, начальство, не то чтобы одобрило, но с пониманием отнеслось… Отправили дело в архив, и… шабаш!.. Я и думать забыл об этом жидёнке, за все эти годы и не вспомнил ни разу, так он сам дал знать о себе. Вернее Сарочка его решила напомнить!.. Паскуда…

Семивёрстов замолчал, и в берлоге его стало неуютно и очень тихо.

– Да разве стал бы я его для собственного удовольствия убивать?.. Да никогда! Но, скажите, что я должен был в этой ситуации сделать?.. А?!.. Самому подохнуть?!.. Дудки!.. Не было у меня другого выхода!.. Когда тебя по-всамделешному душат, не до рассуждений о законе и справедливости!.. Ей-ей!.. Тут инстинкт в тебе срабатывает!.. Вот я и выстрелил… К слову, за все двадцать пять лет безупречной службы эта кровь – единственная на мне. Никого больше убивать мне, слава Богу, – не приходилось. И прежнее начальство спокойно отнеслось, а нынешние… Нынешние не такие!.. Нынешние добренькими хотят быть!.. Любой сявке угодить стараются!.. И кричат, довольные собой: "Общественное мнение!.. Общественное мнение!.." Да чихал я на это "мнение" с двадцать пятого этажа!.. Если бы я на мнение всяких шнурков оглядывался, ни за что бы стоящего чекиста из меня не получилось бы. Никогда!.. Лично для меня всегда только авторитет существовал, а не шалман быковатых чмурняков. И у каждого человека такой авторитет обязательно должен быть!.. Любого жучка спросите, и он скажет вам: паханов во множественном числе не бывает! И так – везде и повсюду! Что на зоне. Что на воле! Вот моя философия, а всё остальное – фенькин номер.

– А в Бога вы, Тимофей Васильевич, не верите? – осторожно спросил Алексей Иванович.

– Чего?!.. – сначала Семивёрстов остолбенел, но следом расхохотался. Весело и раскатисто. – В Бога?!.. Ну, ты даёшь!.. В какого Бога?.. Ты его хоть раз видел?.. Бога своего?.. Мне Он как-то на глаза не попадался!..

– Так Он потому и Бог, что Его ни потрогать, ни даже увидеть нам, простым смертным, никак невозможно, – осторожно попытался урезонить разошедшегося следователя Богомолов.

Отсмеявшись, Тимофей вдруг посерьёзнел, нахмурился.

– У каждого из нас свой Бог. И у меня Он тоже, конечно, есть… Но не такой, как у вас, – дяденька с картинки.

– А у тебя дяденька с фотографии? – поинтересовался Иван.

– Что вы пристали ко мне?! – взъярился Тимофей. – Какой ни есть – с фотографии или ещё откуда – он мой!.. И вообще, я к вам в душу не лезу, и вы меня в покое оставьте! – и съязвил, но уже без злобы. – Тоже мне, Божьи человечки!..

– Так ведь все мы под Богом ходим. И те, которые веруют, и те, которые смеются над Ним. Все, гражданин начальник. Но Он милосерд, потому и прощает нам наше непотребство. До поры, до времени, разумеется, – Иван ласково улыбнулся, глядя на взъерошенного Тимофея. – Просто мне показалось, что не мы с тобой, а ты с нами захотел поговорить. Для того и домой к себе привёл. Или я ошибаюсь?

– Да нет, всё правильно. Матери правду я сказать не могу, правда её убьёт. А друзья… Все почему-то сразу куда-то разбежались, не докличешься. А может, и не было у меня друзей вовсе? А так только… приятели? – Семивёрстов ухмыльнулся и сокрушённо вздохнул. – Прав, Найдёнов, я для того и зазвал вас к себе, чтобы, значит, душу отвести. Выговориться мне кому-нибудь нужно было.

– Но ведь ты нам свою историю так до конца и не рассказал. Говори, Тимофей Васильевич, мы тебя слушаем.

Семивёрстов согласно покачал головой, выкинул в шпротную коробку погасший окурок и продолжил:

– Ну, значит, объяснил мне полковник, какие ко мне претензии, а я, болван-болваном, всё равно стою перед ним и ничегошеньки не понимаю. "Я же в рапорте всё изложил, – говорю. – Неужели я из-за какого-то врага народа должен был жизни лишиться? Во мне инстинкт самосохранения сработал". Полковник страшно озлился: покраснел аж весь. «Ну, во-первых, товарищ Ланда никакой не враг народа, а самый настоящий большевик-ленинец, – закричал на меня. – А во-вторых, чекисты в своих действиях не какими-то там инстинктами должны руководствоваться, а революционным самосознанием и буквой закона!» Гнида поганая. Я же знаю, он не одну сотню таких, как мой Леон, в расход пустил. Но не могу же я его за язык схватить и к стенке припереть!.. Положение моё не такое, чтобы… «Товарищ генерал, – обращаюсь к Виктору Николаевичу, – вы тоже считаете, что я виноват?» – «Да, – говорит, – считаю». Но в глаза не глядит.

Он опять замолчал. Воспоминания о пережитом позоре давались ему с трудом.

– Чем же дело кончилось?.. Тебе, Тимофей, суд угрожает или просто из органов турнули? – Иван говорил с ним осторожно, как с больным.

– Откуда я знаю, что ещё эта жидовская фря, эта Сарьетга, надумает?.. Может и в суд подать. Это сейчас запросто… А пока отстранили меня от должности, создали комиссию и служебное расследование завели… Эх, дурак я, дурак!.. Надо было мне на пенсию уходить! Ведь предлагали – отказался!..

– Для пенсии у вас, по-моему, возраст неподходящий, – удивился Алексей Иванович.

– В пятьдесят третьем, после ареста Лаврентия Павловича, у нас поголовная чистка шла, и тогда многим сотрудникам, мне в том числе, предлагали на пенсию уйти… За выслугу лет… Работу обещали. Лично мне – завкадрами в тресте столовых. Так, кажется, эта контора называется. Трое ребят из моего отдела согласились, а во мне гордость взыграла. Как это я – потомственный чекист – в общепите портки просиживать стану?!.. Да ни за что! Вот и приходится теперь дырявой ложкой собственную дурость расхлёбывать. Ведь если эта ландавская мокрощёлка иск мне предъявит, я лет на восемь, как минимум, загреметь моху.