Пётр и Павел. 1957 год

– И я не думал… Пока сидел, всё мечтал по ночам: эх, хотя бы месячишко… Да что там "месячишко"?.. Недельку без конвоя пожить, вольным воздухом подышать!.. А потом… И помереть не страшно… Но слаб человек и жаден!.. Как на волю вышел, какая там "неделька"?!.. Какой "месячишко"?!.. Теперь мне годы, десятилетия подавай!.. На меньшее не согласен!.. А у меня рак! Даже при самом благоприятном течении болезни мне долго не протянуть. В лучшем случае – год-полтора… Я знаю. Недаром в норильской библиотеке все книжки о раке, какие там были, прочитал. Представляете, полтора года, и… Всё!.. Но я же не хочу умирать!.. Не хочу!.. Понимаете?.. Я ведь по-настоящему так и не жил… Когда меня "мобилизовали" мне двадцать второй год шёл, и выходит – большую часть своей дурацкой жизни я за решёткой просидел. Двадцать пять лет кагэбешному псу под хвост вышвырнул!.. Я всего-то двух женщин знал!.. Первую ещё до ареста… Анечка, лаборантка…

Милая такая, робкая… Даже жениться на ней хотел… А вторая… медсестра Клава… в шарашке… Но об этом даже вспоминать не хочется… Без любви, без ласки… Как скоты!.. И того хуже… Она всем желающим себя предлагала, и я… не утерпел. Испоганился… А в результате что получается? Ноль с минусом, а не жизнь. Вроде дали, как младенчику, пустышку пососать, чтобы не орал слишком, добропорядочных людей не тревожил… И вот выпустили Семёна Окуня на свободу: хочешь, Семён, сызнова жить начать?!.. Очень хочу!.. Ха-ха-ха!.. Шиш тебе!.. Гляди, за воротами зоны костлявая стоит, тебя дожидается!.. Я отбиваюсь: не хочу!.. А она торопит: нет, милый, давай поторапливайся, что-то зажился ты на этом свете, поскорее закругляйся!.. Одному вам признаюсь: я её страшно боюсь. До дрожи. Наверное, как и вы, в детстве… Как подумаю, что очень скоро меня здесь совсем не будет… Жуть какая-то!.. Жуть!.. Бррр!.. Не могу!.. Не хочу!.. – он задохнулся в жестоком, выворачивающим его наизнанку кашле.

Павел Петрович был поражён. Первый раз в своей жизни он столкнулся с человеком, который так вот простодушно поведал ему о самом великом из всех страхов людских – о страхе смерти. Семён откашлялся. Отдышался и уже спокойно, без судороги спросил.

– А вы как?.. Не боитесь?.. Или всё-таки тоже?.. Скажите, мне очень важно знать: я один такой урод, или с другими нечто подобное происходит…

Павел Петрович совсем растерялся: он не знал, что ответить. Отмахнуться от этого по-детски наивного вопроса он не мог. Утешить – безполезно. И как?!.. Объяснить?.. Что можно объяснить насмерть перепуганному человеку?.. Вот незадача!..

– Вы, конечно, в Бога не верите? – вдруг спросил он.

Окунь даже обиделся:

– Товарищ Троицкий!.. Мы с вами взрослые, образованные люди… Какой Бог?!.. Тот, что в церкви на дощечке нарисован?

– Положим, не на дощечке, а на иконе, – подобная фамильярность по отношению к Богу задела Павла Петровича. – И не нарисован Он вовсе!.. Бог живёт… внутри нас. В душе каждого человека… – Троицкий не понимал, почему перед этим встрёпанным человеком с его пугающей категоричностью он чувствует себя таким слабым, безпомощным. Глупость какая-то!.. И поэтому, наверное, прибавил совершенно некстати. – По крайней мере, должен жить…

– Это не по мне, – сказал как отрезал тёзка Будённого. – Я в душе был и навсегда останусь свободным человеком. Без волшебных сказок и старушечьих предрассудков.

И тут Павел Петрович завёлся! Даже на "ты" с Окунем перешёл!..

– Свободным?!.. Да какая же это свобода, если ты каждую ночь трясёшься от страха?!.. Ах, помру!.. Ах, не могу!.. Не хочу!.. Спасите!.. Я готов утешить тебя, несчастного, безнадёжно больного, только как?!.. Скажи!.. Чуда не произойдёт, ты умрёшь!.. Рак твой не исчезнет по мановению волшебной палочки, он будет разъедать тебя изнутри, пока не сожрёт совсем! Не сегодня, так через месяц, через год! Какая разница? Все мы смертны: и у тебя, и у меня одно последнее пристанище на этой земле – могила. Какое же тут может быть утешение?!.. – и только в это мгновение Троицкий сообразил, с кем, в какой ситуации он говорит, и устыдился резкости своей… – Я погорячился… Простите, если можете!.. Одно скажу свобода только там, где нет смерти. То есть с Богом… А стало быть, и страха, ужаса этого нет… Без веры человек одинок, а потому безпомощен… Беззащитен… Я так думаю… Не сердитесь на меня…

Помолчали.

– Что-то не верится мне, Павел Петрович, что вы совсем, то есть ни капельки, не боитесь.

– Ещё как боюсь!.. Но не смерти, нет… Я суда Божьего боюсь. Настанет час, и придётся за всё ответить… Конечно, страшно.

– Вам-то чего бояться?.. Вы страданиями все грехи свои давно уже искупили.

– Один Господь знает, искупили мы грехи свои или нет, – вздохнув, сказал Троицкий и после довольно продолжительной паузы прибавил: – А я только что ещё один грех совершил – вас обидел. Не знаю, что на меня нашло… Поверьте, не со зла я.

– Да, лихо вы меня на место поставили. Лихо!.. Но я не сержусь, не думайте. Так мне и надо, дураку. Нечего в такой поздний час с идиотскими откровениями к умному человеку приставать. Это вы меня извините. И спасибо за то, что выслушали. Спокойной ночи, – сказал и скрылся за высокой спинкой кресла-кровати.

– Спокойной ночи, – Павел Петрович испытывал досаду, горечь, острое чувство стыда. "Тоже мне! Проповедник нашёлся!" – со злостью подумал он про себя и тут же дал слово никогда больше не разговаривать с людьми таким непозволительным тоном.

"Ладно. Пора спать", – он перевернулся на левый бок.

Пружинное нутро старого дивана ответило ему протяжным стоном.

20

Когда Иван и Алексей Иванович вышли из семивёрстовского дома, был уже пятый час. То ли очень поздняя ночь, то ли слишком раннее утро. Не разберёшь. На Сретенке – ни души. Лишь полусонный дворник размашисто шаркал метлой от одного края тротуара к другому. До рассвета было ещё далеко. Небо за ночь расчистилось от туч, но слабый свет звёзд с трудом пробивался сквозь электрическую муть уличных фонарей.

– Ну что, Алексей, пойдём? – с каким-то неожиданным вызовом спросил Иван.

– Куда? – не понял Богомолов.

– В мою московскую обитель. Это в двух шагах отсюда. Направо за углом Даев переулок, и через шесть домов – мой. Я там, правда, с полгода как не был, всё в бегах, но прописка-то у меня сохранилась. Могу штамп в паспорте показать.

– Мне-то он зачем? – удивился Алексей Иванович.

– На случай, если тебя милиция спросит, кто я такой и как сюда попал.

– Очень ты милиции нужен! – усмехнулся Богомолов. – У неё что, других дел нет? Да после этой ночки у Тимофея нам с тобой сам чёрт не страшен.

– И то верно. Я заметил, у Семивёрстова рожки сквозь рыжий бобрик пробиваются. Так что считай, с одним из них мы уже повстречались.

Алексей Иванович торопливо перекрестился.

– Не складно шутим мы с тобой, Иван. Ох, нескладно.

– А это с устатку. Не всё же нам умными быть. Иной раз и в дураках полезно походить. Занятие, доложу я тебе, прелюбопытное. Прости нас, грешных, Господи!..

– Ладно, куда идти? Показывай дорогу.

И они, завернув за угол, пошли по пустынному в этот час переулку.

– Слушай, Лексей, у тебя какие планы на завтра?.. То бишь уже на сегодня?..

– На Центральный телеграф надо зайти. Может, меня там весточка от племянника уже дожидается.

– А ещё что?

– Ещё… – Алексей Иванович замялся. – Есть кой-какие дела…

Он нахмурился и в одночасье стал очень значительным.

– Мне открыться не хочешь? – не переставал любопытствовать Иван.

– Почему не хочу?..

– Откуда я знаю почему?.. Тебе видней.

– Да так… Ерунда разная…