Петру Великому покорствует Персида

Понеже корень всему злу есть сребролюбие, того для всяк командующий должен блюсти себя от лихоимства, и не точию блюсти, но и других от оного жестоко унимать и довольствовать определённым! ибо многие интересы государственные чрез сие зло потеряны бывают, и такой командир, которой лакомство великое имеет, немного лутче изменника почтён быти может; понеже оного неприятель посторонним образом подарить и с прямого пути свесть может легко, того ради всякому командиру надлежит сие непрестанно в памяти иметь и от оного блюстися: ибо может таковым богатством легко смерть или безчестное житие купити.

Пётр — из «Морского устава»

Вообще Россия гораздо менее разоряется от уплачиваемых народом податей, чем от лихоимства тех лиц, на которых возложена обязанность собирать эти подати. Царь от этого ничего не теряет, потому что он время от времени конфискует имение уличённых в лихоимстве вельмож и чиновников, но народу это не приносит никакого облегчения.

Кампредон — кардиналу Дюбуа

Сей хан, такожде и некоторые его ближние зело б рады были при нынешних случаях услышати про русские войска, что в Хиве, ибо в декабре посылал непрестанно ко мне разных спрашивати, не имею ли я подлинное известие, будет ли Величество Ваше посылать на Хиву или нет. И хотя я ответствовал, что я из Астрахани куриера не получал и Ваше намерение ведать не могу, а ежели бы такая посылка учинилась, то б против неприятеля общего. И хан не поверил, думая, что я тихим образом письма получил, а не объявляю (а все то другие ему внушают назло мне). Однако ж ныне и поверил. Донесено ему, что отправленной ко мне от Астрахани куриер на дороге убит. Год тому минуло, как я отправил куриера, а за моим нещастием ответа получить не могу. Токмо беду чуть не нажил. Письма потерянные сыскать труждался, то и меня самого шпионом оклеветали недобрые люди, которые также сказали, что убитые оба ко мне за шпионством ехали и того ради убиты... Прошу Вашего Величества, дабы надо мной Вашу царскую милость показать, меня из озбецких непостоянных рук высвободити изволили, чтоб занапрасно более не мучился при сём варварском и без основания управительстве.

Флорио Беневени — Петру

Когда мы были в дому г. генерал-прокурора и при случившейся радостной ведомости о вступлении Вашего Величества в город Дербень веселились, то он, Писарев, начал сперва брань и драку с прокурором Юстиц-коллегии Ржевским и уже вдругорядь его бил и пришёл безо всякой причины и ко мне и начал меня поносить, будто я своровал и ту выписку брата своего, утаясь от него, подлогом сенаторам предложил, и хотя я зело шумен был, однако же дважды от него с учтивством отходил, но он в третие меня атаковал и не токмо бранью, но и побоями грозил, что ежели б то от генерал-прокурора не пресечено было, конечно, могло и воспоследовать.

Шафиров — Петру

День выдался благостный.

Сентябрь заканчивал своё сошествие в сверкании серебристых нитей, реявших над головами. Стояла почти что летняя теплынь.

Возвращались к дому. Возвращение было радостным, как всякое возвращение. А дом-то об эту пору был уже холодным, промозглым и неприглядным, разверзшим хляби земные. Но об этом не вспоминали. Посадка на суда проходила в полном порядке.

Октябрь был на носу. Бог его знает, что он мог выкинуть: месяц из капризных. Порою колебал море штормами дикой звериной силы, рвал паруса и швырял суда, точно щепки, либо на берег, либо в беснующуюся пучину.

Солдаты бегом подымались по сходням. Перед посадкой обмылись в ещё тёплом море, тёрли друг друга особой глиной с песком — вылезали чистые да гладкие, оболоклись в чистые рубахи, дабы предстать пред Господом, ежели придётся, по его неизречённой воле, достойно.

Так велел государь на молебне по случаю благополучного возвращения в российские пределы, в губернский город Астрахань. Он и сам совершил омовение пред посадкой на яхту, денщики его старательно оттирали. Пришлось и остальным придворным омыться. Отказался только Пётр Андреевич Толстой, сославшись на спой почтенный возраст и подагрический недуг.

Верили — возвращение будет благополучным, Никола Угодник прострёт над ними длань. И как бы в подтверждение море утишилось, лениво набегая на берег, лениво покачивая суда.

Двадцать девятого сентября Пётр велел выбирать якорь. Яхта, раздув паруса, белой лебедью порхнула в море. Шли несколько часов, подгоняемые попутным ветром, на выгнутых парусах. И Пётр, ставши на носу, время от времени прикладывал к глазам зрительную трубу, обозревая голубую, словно бы выцветшую даль.

Справа по курсу показался остров Тюлений. Примечательный кусок суши — любимое обиталище морского зверя.

— Спускай паруса! — приказал Пётр за капитана. — Позрим сие чудо природы.

— Не запастись ли свежим мясцом, государь? — спросил Макаров. — Небось получше рыбы да солонины.

— Едал я раз тюленину: негожа, рыбой отдаёт. Однако пущай спустят шлюпку да двух-трёх прибьют. Охотники найдутся — токмо без ружья. Зверь доверчивый, его веслом по голове бьют.

На прибрежных камнях медленно колыхались доски — обломки судов российского флота.

«Море — что горе: красно со стороны, — вспомнилось ему. — Покормили море ластовые суда не токмо провиантом, но и душами людскими. Царствие им небесное», — глянул на берег и перекрестился. Там, на берегу, горбатился остов шнявы: рёбра были обломаны, мачты снесены. Зверь держался в отдалении, словно брезговал останками, либо не доверял им.

На берегу матросы тащили побитых тюленей в шлюпку, их собратья неуклюже попрыгали в море, и, словно поплавки, из воды торчали круглые головы с большими — больше человечьих — грустными глазами, в которых, казалось, светилась укоризна и боль.

— Много побили, — встретил Пётр охотников, разглядывая добычу. — Всё едино есть не станете: не для русского желудка сия пища.

«Море кормило, море и пожирало», — подумал он. Пётр испытывал к морю странное чувство, ровно некогда оно околдовало его и ни за что не хотело отпускать. Отчего это? Сколь знал он о Романовых, все были далеки от моря, а Михайло Фёдорович, дед, сказывали, вообще ведал о нём только в сказках. А у него, у внука, оно в крови. Бродит и бродит, зовёт и зовёт.

Снова вспомнилось предостерегающее, созданное мореходами Руси в незапамятные времена: «Кто в море не бывал, тот и горя не видал».

Вот оно, выветренным добела деревянным остовом, покоится это горе на берегу. Сколь много жизней унесло оно вместе с кораблём?

— Нету ли следа человечьего на острове? — спросил он баталёра, плававшего вместе с охотниками.

— Нет, ваше величество, государь милостивый, — вытянувшись по швам, отвечал он, — людей тамо нету, окромя зверя. Да немало битых лодок да судов выброшено.

Милости от моря ждать не приходится: норов у него что у зверя дикого: либо бросится на человека, либо убежит. Всё более свирепства. Эвон сколь судов погублено. А всё едино: флот надобен, без него России не обойтись. Да и суша великое множество людей погубляет, не менее моря. Лютые морозы да жары, болезни да пожары, землетрусы да войны...

Вот море плавно да бережно несёт их яхту по белопенным волнам, повинуясь кормчему...

Гребешки пены насторожили Петра. Он невольно глянул на небо. По нему, ещё ничего не предвещая, бежали барашки кучевых облаков. Бежали, кое-где сгущаясь. Но уж ветер становился солоней да и задувал порывами.

«К перемене, — подумал Пётр. — Надо бы держаться близ берега, ежели забушует, укрыться в какой-нибудь бухте, коими изрезан берег».

Он с благодарностью вспомнил Соймояова, с особой тщательностью нанёсшего на карту извилистый западный берег. Карты были у него: он, Пётр, питал неодолимое пристрастие к картам и старался обзавестись как можно большим их числом. Особенно к лоциям — морским картам. Их собралось у него премного, в своё время вывез от голландцев, от англичан, от французов. Да и шведские карты, весьма добро составленные, были взяты в полон вместе с их корабельщиками при морских баталиях.