Петру Великому покорствует Персида
Шрифт:
— Принеси-ка, милейший, бутылку венгерского из погреба. В погребе, дорогой маркиз, есть у меня заветные вина весьма почтенного возраста и отменного букета, — пояснил Шафиров. — Я держу их для ублажения самых желанных гостей, к числу коих принадлежите и вы. Моим столом и государь с государыней не брезгуют.
Застольная беседа шла вяло: уж очень хороши были подаваемые блюда. Оживление наступило, когда были раскупорены бутылки.
Разговор перебегал с одной темы на другую, всё более о делах международных.
— Турки всполошились, но угроз не последовало, — говорил, жуя, Пётр Павлович. —
— Закон не сила, — усмехнулся Кампредон. — Там, на Востоке, сила выше любого закона.
— Вы, как всегда, правы, дорогой маркиз. Хочу, однако, заметить, что, как и в шахматной игре, великим любителем коей является мой государь...
— И князь Меншиков, — некстати вставил Кампредон.
При упоминании имени князя Шафиров невольно поморщился, и маркиз понял, что совершил неловкость, которую уж не исправить, и в знак своего раскаяния приложил палец к губам.
— Да, как в шахматах умный и ловкий игрок умелым ходом ставит мат королю, так и в дипломатической игре: продумавши свои действия и их последствия наперёд, можно выиграть партию.
— Совершенно справедливо.
— Так вот, государь задумал таковой умелый ход: присовокупить к России Западное побережье Каспийского моря. Но обстоятельства оказались выше: войско не сумело в эту кампанию достичь Баку. Но, между нами говоря, государь вознамерился завоевать сей город во что бы то ни стало. Полагаю, он своего достигнет: ныне не одиннадцатый год и противостоящие племена не турки.
— Однако у вашего повелителя и в этой кампании нет надёжных союзников, — осторожно обронил маркиз.
— Увы. — Шафиров сморщился. — Увы, престарелый калмыцкий хан Аюка ненадёжен, его всадники, чуть что, обращаются в бегство. Есть ещё казаки, те ловчей и отважней. Зато сравнительно близка Астрахань, откуда притекает всё: люди, провиант, амуниция, а близость магазейнов многое решает в войне...
Кампредон зевнул, реакция была невольной, но он мгновенно прикрыл рот рукою. Эти вечные темы: войны, союзники, вероломство, ссоры... Хотелось говорить о чём-нибудь высоком, любоваться чем-нибудь изящным, радующим взор, насыщать слух музыкой. Он был истый француз, и дипломатическое поприще вовсе не тешило его души. Всё, о чём говорил ему Шафиров, было ему известно, го были некие азы государственной политики, весьма скучные азы.
— Скажите, дорогой барон, а вы не делали попыток навестить мадам и мадемуазель Кантемир? — неожиданно спросил он.
— Я, по-моему, вам докладывал, — едва ли не обидевшись, отвечал Пётр Павлович. — Мой человек получил от ворот поворот. Сказано было ему, что недомогают и принять не могут. Просили передать мне, что весьма сожалеют о своей немощи, но, как только поправятся, непременно дадут знать.
— А не повторить ли эту попытку? — с осторожностью — кабы хозяин не обиделся — спросил маркиз.
— Отчего же. Я сейчас же пошлю камердинера, он человек дипломатический и учен обхождению с дамами.
— И
пусть обязательно спросит, нет ли писем от князя Дмитрия. Если даже высокочтимые дамы и не смогут нас принять, то пусть хотя бы дадут знать, что князь, каково его здоровье, не сообщил ли он каких-либо подробностей о походе. Наконец, собирается ли он возвратиться прежде царя или же в царском обозе.— Слишком много вопросов, дорогой маркиз, слишком много. А как известно, женщины не любят, когда их дотошно расспрашивают.
Он снова позвонил в колоколец и приказал вызвать камердинера. Прислуга у вице-канцлера была вышколена, и камердинер тотчас явился.
— Давеча посылал я тебя к их сиятельствам, то бишь светлостям, — тотчас поправился он, — госпожам Кантемировым. Сколь времени прошло?
— Да уж более двух недель тому, ваша милость. Нет, никак, три недели...
— Ну так вот что: мы с господином маркизом сочиним цидулу к их светлостям, а ты немедля её свезёшь. И дождёшься письменного же ответу. Понял?
— Так точно, ваша милость.
— Скажи, чтоб запрягли шарабан — быстрей поедешь.
— Непременно, ваша милость.
Барон присел к письменному столу и стал писать записку. Но что-то ему не глянулось, и он порвал лист.
— Знаете что, маркиз. Ваш французский, само собою, лучше моего. Пишите вы, да, кстати, изложите все ваши вопросы. Не могут ли дамы нас принять в удобное для них время. Скажите, что мы горим нетерпением лицезреть их и выразить им своё восхищение и иные высокие чувства. И что нас снедает беспокойство, каково здоровье их, равно и нашего благородного друга князя Дмитрия.
— О, барон, да вы ничуть не хуже меня владеете высоким слогом, — польстил Петру Павловичу маркиз.
— Не в такой степени, как вы, — отпарировал Пётр Павлович. — Ну? Написали? Давайте я подпишу.
Он вложил письмо в конверт, запечатал его красной сургучной печатью и вручил камердинеру, сказав только:
— Гони!
И, обернувшись к маркизу, пояснил:
— Их светлости обретаются в своём загородном имении Чёрная Грязь, где вы изволили бывать. Двадваць пять вёрст по худой дороге. Дай Бог к вечеру вернётся.
Камердинер вернулся поздненько.
— Ну что? Где письмо? — приступил к нему Шафиров.
— Их светлости изволили выразить вашей милости и господину де Кампредону чувствительную благодарность, однако не на письме, а словесно. Оне по-прежнему недомогают и по сей причине принять вас не могут, о чём весьма сожалеют. Его светлость князь Дмитрий дал знать чрез курьера, что в скором времени возвратится вместе с его императорские величеством. Но когда сие случится, им в точности неизвестно.
Пётр Павлович развёл руками:
Ну? Что я вам говорил. Не есть ли тут некая тайна?
Глава двадцать пятая
СУДЬБА, СУДЬБА
Грех да беда на кого не живут,
Совесть казнит — душа саднит.
Плоть грешна, да зато утешна.
Сын у меня мой, а нрав у него свой.
В ком есть Бог, в том есть и стыд.
Пословицы-поговорки