Петру Великому покорствует Персида

Позади яхты, в кильватер, как и все остальные суда, шли гукер и гекбот со свитой царицы и прочими дворовыми. Велено было держаться на расстоянии версты от берега и, ежели дохнет шторм, искать пристанища в ближней бухте.

Яхта с императорским штандартом гордо возглавляла флотилию. Пётр по-прежнему стоял на носу с зрительной трубою в руке. Ветер крепчал. И паруса, казалось, готовятся вот-вот улететь. На горизонте, пока ещё в нескольких милях, сгущалась и неотвратимо двигалась на них плотная тёмная стена ливня.

Екатерина стояла возле Петра, и ветер хлопал и рвал полами её плаща.

— Вот, матушка, гляди вперёд: туча на приступ идёт. Все бабы твои накликали. Не жалует море вашей сестры — давняя примета. Ступай в каюту, я вскоре тож укроюсь. Вот только прикажу паруса управить: не то сорвёт либо набок положит.

— Страсть какая! — выдохнула Екатерина. — Одна надёжа на тебя, господин мой: море тебе худа чинить не станет. Оно тебя обережёт.

Пётр только усмехнулся в ответ, раздвинув в улыбке короткие колкие усики. Верно, выходил из переделок досель счастливо, и море было холодное — Балтийское. И хлад и рычание его сковывало все члены — зверь, свирепый зверь да и только.

Это было тёплым, дышало, однако, столь же грозно и солоно. «Неужто не выстоим? — думал Пётр, всё так же не сходя со своего наблюдательного пункта. — Верный парусный манёвр — первое дело».

Нос яхты всё круче и круче зарывался в налетавшие волны.

— Бом-кливер, кливер и фока-стаксель спустить [111] ! — заорал он, с трудом перекрывая вой и свист ветра в снастях. — Брамсель и бом-брамсель убрать [112] !

Команда была тотчас исполнена. Широко расставив ноги, держась за один из штагов, он продолжал следить за ходом судна. Рядом, вцепившись в нижние ванты, стояли государевы денщики, промокшие до нитки.

111

Бом-кливер, кливер и фока-стаксель спустить! — Кливер — косой треугольный парус в передней части судна, фока-стаксель — косой треугольный парус на фок-мачте.

112

Брамсель и бом-брамсель убрать! — Брамсель — самый верхний прямой парус.

Яхта замедлила ход и перестала зарываться в волны. Пётр обернулся к капитану и удовлетворённо кивнул. Капитан взмолился:

— Государь, ваше величество, ступайте в каюту, экая страсть.

— Кто у тебя там на руле? Опытен ли? — не обращая внимания на просьбу капитана, выкрикнул Пётр. Ноздри у него раздувались, глаза расширились — казалось, эта бушующая стихия была его стихией. Казалось, он ждал её прихода и, дождавшись, сливался с нею.

— Рулевой надёжный, государь! Себя поберегите!

— Что ж, по-твоему, я уберегу себя в каюте! — заорал Пётр. — Коли потонем, то в ней самый конец. Спускай паруса! Пойду на руль — волну встречать.

Отодвинув матроса, он взялся за рулевое колесо. Цепляясь за канаты, за борта, свита с трудом держалась возле. Отчего-то всем стало спокойней — от уверенности царственного кормчего, надо полагать. А вся его огромная фигура выражала эту уверенность. Он знал, что сладит. Знал, что, удерживая податливую яхту носом к волне, он не даст ей лечь на борт. Что именно сейчас, когда паруса спущены, когда яхта предоставлена на волю волн, главное — искусство рулевого.

— Наш государь прирождённый моряк, — наклонился капитан к своему помощнику. — С ним — в любую переделку!

Стихия мало-помалу умилосердилась. Напор волн ослаб и крутизна их упадала. Море перестало казаться таким грозным. И ветер, налетавший свирепыми порывами, задул ровней. Можно было постепенно ставить паруса.

А что с остальными судами флотилии? Мгла, спустившаяся над морем, скрывала от взоров всё сколько-нибудь отдалённое.

— Зарядить обе пушки! Огонь! Ещё, ещё!

Пётр был неутомим. Он приказал зажечь кормовой и носовой фонари. И хотя ветер немилосердно раскачивал их, норовя задуть и сорвать, огни мигали, но держались.

Паруса на фок-мачте были все подняты, судно дёрнулось и пустилось скакать по волнам, словно норовистый конь.

Спустя четверть часа ветер донёс до них слабый звук выстрела. Его можно было бы принять за хлопок волны, но он повторился — пушечный ответ.

— Держатся, — удовлетворённо пробасил Пётр.

Император распоряжался на корабле словно рачительный хозяин, словно опытнейший шкипер, прошедший огонь, воду, медные трубы и чёртовы зубы.

Впрочем, так оно и было: он самолично прошёл все ступени от бомбардирской до адмиральской, он прошёл их боками и руками, ногами и головой.

Это всё было дивно для постороннего глаза. Но не для команды, знавшей за своим повелителем все этапы его мореходства и к тому ж кораблестроения.

Претерпели они в море. Трепало оно их, загоняло в укромные бухты, обшивка дала течь — еле залатали, заделали, законопатили, благо в трюме всё было: и пенька, и доски, и смола. Фок-мачта, испытавшая на себе всю свирепость ветра, шевельнулась в своём гнезде, пришлось крепить её распорками да клиньями.

На пятые сутки вошли в устье Волги. Всё ещё штормило, но река — не море, куда как милосердней.

Четвёртого октября в полдень ошвартовались у адмиралтейской пристани. При непременной пушечной пальбе с обеих сторон, в присутствии губернатора и всех чиновников, духовных во главе с архипастырем, дам и девиц и некоторого числа обывателей.

Мало-помалу прибывали и остальные. Как ни странно, урону в судах не было. Статс-дамы и фрейлины пребывали в ужасном состоянии: их вывернуло наизнанку. Они наперебой жаловались Екатерине, которая довольно стойко перенесла морское путешествие, на обессиленность, на болезни, а пуще всего на жалкое состояние своего гардероба.

Царственной чете предоставили так называемый «загородный дом» — летнюю губернаторскую резиденцию.

— Ступайте все по своим делам, — буркнул Пётр. Только теперь все увидели красные ввалившиеся глаза и впавшие щёки — следы бессонных бдений царя-кормщика. — Ко мне никого ни под каким видом не впущать! Спать буду, сколь Господь попустит.

Пётр проспал весь вечер и полночи. Затем попросил квасу и, осушив кружку, залёг снова. До утра.

Утром впустили офицеров, дожидавшихся с доношениями со вчерашнего дня. Генерал-адмирал Фёдор Матвеевич Апраксин сообщал: казаки и калмыки подвергли отмщению коварных горцев: разорили аулы, захватили богатые трофеи: рогатого скота семь тысяч голов да четыре тысячи овец. Побито неприятеля с пятьсот душ да в полон взято триста пятьдесят.

Апраксин был оставлен «на хозяйстве», и его действиями Пётр остался доволен.

— Гарнизоны не оголодают, а далее провианту дошлём.

Комендант Дербента полковник Юнгер доносил: крепость, а верней ретраншемент на реке Миликент близ Дербента, вновь подверглась нападению объединённых сил неприятеля, коих было не менее двадцати тысяч с тремя пашами. Отбиты с большим уроном. Приложен был и рапорт начальника ретраншемента капитан-поручика Веника, писанный им Юнгеру.

Макаров прочёл его с чувством: