Петру Великому покорствует Персида

«От частого и многочисленного неприятельского нападения люди зело утрудились, да и городов а я одна стена как от частых дождей, так и от жестокой по неприятелю пушечной стрельбы обвалилась, и ежели паки неприятель так многолюдной наступать будет, то ему сидеть в той крепости будет невозможно». Юнгер сообщал, что на консилии было почтено это соображение справедливым и решено вывести гарнизон в Дербент.

— Что двадцать тыщ его осаждало, то есть чрезмерность, — заметил Пётр, задумчиво поглаживая усики, — но всё едино награждения достойны за стойкость и храбрость. Там стены всё больше глинобитные, немудрено, что от пушечной пальбы сотрясаются да обрушиваются. Отпишу ему: ретраншемент оставить, гарнизон вывести.

Справившись с неотложными делами, велел призвать князя Дмитрия.

— Все выйдите вон, — приказал Пётр, когда князя наконец разыскали и он переступил порог.

Пётр испытующе остро глянул на него. Оба молчали. Князь был плох, болезнь, видно, допекала его, а морское путешествие добавило. Задубевшая от непогод и странствий кожа приобрела какой-то серый неправдоподобный цвет, словно это была кожа мумии. В глазах застыло выражение страдания и боли.

— Гляжу, побаниться бы тебе надо, княже, — наконец проговорил Пётр. — Тон был сочувственный. — Тёмный ты весь от пыли да от соли. Дюже потрепало нас с тобой, да. Я и то занемог, яко бревно свалился.

— Болезнь схватила, государь, и не отпускает. Странствия опять же... Немилостив ко мне Вседержитель: все мыслимые страдания обрушивает...

— Господь милостив: побудешь здесь на покое, оклемаешься. Докторов созовём, лечить заставим...

Князь Дмитрий молчал, словно бы окаменев. Молчал и Пётр. Наконец, не выдержав, молвил:

— Чего молчишь? Не знаешь будто, зачем призвал я тебя? Что Марьюшка? Какова она?

— Худо, государь милостивый. — И князь неожиданно всхлипнул.

— Говори же! Что стряслось?! — выкрикнул Пётр и уставился на князя выпуклинами глаз.

— Скинула она, государь.

Пётр скрипнул зубами. На округлых щеках заходили желваки.

— Кто сказал? Как случилось? Почему не уберегли?

— Госпожа губернаторша, племянница ваша. Под её особым надзором дочь пребывала, блюла, говорит, как своё дитя. От волнений да переживаний... К тому ж климат сей непривычен и тягостен... Все вместе...

Князь отвернулся, приложил к глазам платок.

— Непостижимо! И тебя, княже, и меня Господь карает, — выдавил Пётр наконец. — Хочу её видеть.

— Не можно, государь. С супругою моей отбыла она, как оправилась немного, к Москве.

— Чего ж не дождались?

— Слух тут был пущен, будто войско под водительством вашим пошло на Баку и кампания продлится всю зиму...

— Эх, — выдохнул Пётр. — Последней надежды лишился. Знать, отплата за некий грех.

Он не сказал за какой. Но князь догадался и промолчал. Потом сказал примирительно:

— На нас на всех, государь милостивый, великое множество грехов. Гнев Господень настигает рано или поздно. Вот и я наказан без меры.

— Ладно, княже, — вздохнув, произнёс Пётр. — Ступай со своим горем. А я останусь со своим.

Задумался Пётр. Опёрся локтями на стол, вперил глаза в пространство. Глядел — не видел.

Ждал наследника. Был отчего-то уверен: родит Мария мальчика. От столь великой любви и трепета своего: непременно мальчика.

И вот уж не на что надеяться. Шестой десяток ему. Отцом ли быть?.. Катерина неплодна, от столь многих родин иссохло её лоно. А Мария...

Что ж, можно попытать. Мужская сила не иссякла вовсе. Придёт и желание. Увидит Марию, разгорячится кровь, возговорит и всё в нём, как бывало прежде. Особливо ежели не будет столь великих забот, кои тяжким бременем ложились доселе на всё его естество.

Да, много грехов на нём. Но греховна ли любовь, ежели она от самого сердца? Ежели в ней ещё и надежда на радость отцовства, испытанную и потерянную им, похоже, теперь безвозвратно?!

Были сыновья, были. А с ними и радости, и надежды. Великие надежды: передать им то, что оп создавал неусыпными своими трудами, своею мыслью для могущества России. Себя нимало не жалея в сих трудах, а часто и муках.

Александр и Алексей, Пётр и Павел, ещё Пётр, ещё Алексей... Сколько их было! И никому Господь не дал веку. Ровно некое проклятие тяготеет над ним, над его семенем. Ведь скольких женщин обрюхатил! Сколь понесли и родили от него! Небось далеко за сотню, а то и за две. Коль приглянется, хватал в охапку, толчком ноги распахивал первую попавшуюся дверь, задирал юбку и на постель, на стол, на что придётся. Такая была в нём мужская сила, особенно в молодых годах.

Доктор Бидлоо, леча от срамной болезни, именуемой отчего-то французской, огорчённо приговаривал:

— Прошу простить, ваше величество, но для успешного лечения сей болезни надобно изгнать бесов сладострастия, поселившихся в вашем организме. Их там слишком много.

Доктор призывал своего царственного пациента быть осмотрительней. Прачки, служанки, кухарки, маркитантки, матросские жёны, равно и жёны придворных, — список был чрезмерно велик и разнообразен.

Иные были одноразовые, иные — долговременные. Анна Моне из таких. За нею её подруга Елена Фаденрехт. Евдокия Ржевская, ставшая потом Чернышёвой [113] , родила от него множество детей, и она же наградила его болезнью. Мария Матвеева, в замужестве Румянцева — сам выдал (Пётр Александрович Румянцев-Задунайский, знаменитый фельдмаршал, родился за несколько дней до кончины своего подлинного отца [114] ), ещё одна Мария — Гамильтон, скончавшая жизнь на плахе [115] ... Несть числа им! Все простушки, не оставлявшие следа в сердце. Одна лишь женщина полонила его сердце и ум на ратном пути. Было это в Яворове, в приснопамятном одиннадцатом годе.

113

...ставшая потом Чернышёвой... — Ржевская Евдокия Ивановна (1693—1747) — жена сенатора (бывшего царского денщика) Григория Петровича Чернышева. Одна из многочисленных любовниц Петра, прозвана им за темперамент Авдотья Бой-баба.

114

...до кончины своего подлинного отца. — Будущий полководец Пётр Александрович Румянцев-Задунайский родился в Петербурге 4 января 1725 г, Его номинальный отец Александр Иванович Румянцев был тогда послом в Константинополе.

115

...скончавшая жизнь на плахе... — Гамильтон Мария Даниловна (168?—1719) — камер-фрейлина Екатерины Алексеевны, попала под следствие по обвинению в убийстве собственных младенцев и была казнена. Её отрубленная голова долгое время сохранялась по приказу Петра заспиртованной в Кунсткамере Академии наук.

Элиза Синявская, жена коронного гетмана Николая-Адама Синявского... Всё в ней было великолепно: и женская стать, и изящество души и ума, и грациозность, и колдовская занимательность. Пётр мог проводить с нею часы, усладительные для всех чувств.

Потом были фрейлины и статс-дамы: Екатерина подбирала свой штат с умом и нарочитостью. Она не ревновала: была уверена, что незаменима не только как услада, но и как подпора и лекарка.

Но все, решительно все были простушки. И вот вдруг в его жизнь вошла Мария Кантемир — юная, чистая, светлая, в коей было всё притягательно: ум и женственность, многие таланты и высокое происхождение, знание множества языков, музыкальность, начитанность, знание политеса во всех его тонкостях. Она, казалось Петру, затмила Элизу Синявскую.

Вот это была бы подлинная царица, порою думалось ему. Их связь крепла с годами. К тому времени государь угомонился. Годы делали своё дело: бесы сладострастия мало-помалу скукоживались и покидали поизносившееся тело. Их уж вовсе мало осталось в нём.

Мария становилась всё смелей, всё изобретательней в своих ласках. И её жадность всё более становилась ему по сердцу.

И вот — понесла. Пётр ждал, тая в душе великую надежду. Не скрывал её от доверенных людей.

Не уберегли! Как случилось, отчего? Не было ль злоумышления! Катеринушка ведь всё ведала, сильно опасалась, хоть ни разу ни словом, ни намёком не показала это. Но она могла... Приставить кого-нибудь. У неё было для этого всё: вышняя власть и деньги.