Письма из Ламбарене

Такова была страна и таковы были люди, среди которых я проработал четыре с половиной года в девственном лесу. Рассказывая обо всем, что мне там довелось испытать и увидеть вплоть до начала войны, я пользуюсь теми отчетами, которые я, живя в Ламбарене, писал по два раза в год и которые, перепечатав, рассылал потом моим друзьям и всем тем, кто оказывал мне материальную помощь в моем деле. На время войны переписку эту пришлось прервать. Рассказывая об этом времени, равно как и касаясь религиозных и социальных проблем, я обращаюсь к заметкам, которые делал тогда для себя.

II Поездка

Ламбарене, начало июля 1913 г.

В страстную пятницу 1913 года колокола в моем родном село Гюнсбахе, [13] в Вогезах, только что отзвонили к вечерней мессе. Из-за опушки леса появился поезд. Путешествие в Африку начиналось. Надо было прощаться. Мы стояли на платформе перед последним вагоном. Последний раз из-за деревьев выглянула знакомая колокольня. Когда-то мы теперь увидим ее снова?

13

...вмоем родном селе Гюнсбахе...

— В Гюнсбахе (Эльзас) прошли детские годы А. Швейцера. Там продолжали жить его родители. До первой мировой войны Гюнсбах, как и вся область Эльзас, был территорией Германии. В настоящее время весь Эльзас входит в состав Франции, а Гюнсбах — город. Во время своих многочисленных приездов в Европу А. Швейцер почти всякий раз приезжал в Гюнсбах и, живя там, принимал своих европейских друзей и всех, кто хотел его видеть. В доме Швейцера, построенном им неподалеку от родительского дома на Гетевскую премию, полученную в 1928 г. (пасторский дом после смерти отца Швейцера в 1925 г. отошел к его преемнику), бывали знаменитый виолончелист Пабло Казалвс, Альберт Эйнштейн, Макс Планк, Стефан Цвейг и многие другие. После смерти Альберта Швейцера дом этот был прекращен в музей, привлекающий тысячи посетителей. В доме хранится библиотека (2000 томов из нее он подарил Страсбургскому университету) и его архив. В 1975 г. музей этот посетило 11 000 человек. В окрестностях Гюнсбаха на холме, где Швейцер любил отдыхать, в 1969 г. ему поставлен памятник работы мюнхенского скульптора Фрица Бена (Behn), ученика Огюста Родена.

Как только на следующий день вдали скрылся Страсбургский собор, нам стало казаться, что мы на чужбине.

В пасхальное воскресенье мы еще раз услышали наш любимый орган в Сен-Сюльпис в Париже [14] и удивительную игру нашего друга Видора. [15] В два часа идущий в Бордо поезд вынырнул из подземного вокзала Ке-д’Орсе. Поездка была чудесной. Всюду празднично одетые люди. Вместе с теплым дуновением весеннего ветерка до поезда издали доносились приветливые звуки колоколов сельских церквей. Солнце сияло. Это было какое-то сказочное пасхальное воскресенье.

14

... орган в Сен-Сюльпис в Париже... — Орган в церкви Сен-Сюльпис (XVII в.) в Париже — работы Клико, впоследствии переделанный Аристидом Кавайе-Колем. Один из самых больших органов в мире. Приезжая из Африки, Швейцер всякий раз старался побывать в Сен-Сюльпис и играл там на органе. Вот что он пишет из Ламбарене в 1962 г., когда отмечалось столетие этого знаменитого органа, одному из своих старейших друзей, дирижеру и музыковеду Феликсу Рожелю (Raugel):

«Часы, которые я потом, приезжая в Европу, проводил sa этим органом, — драгоценнейшие часы моей жизни» (Brabazon J. Albert Schweitzer. A Biography. London, 1976, p. 113).

15

... удивительную игру нашего друга Видора. — Шарль-Мари Видор (1844 — 1937) — французский органист, композитор, музыкальный критик. Неоднократно выступал с концертами в России. С 1891 г. профессор Парижской консерватории.

Знакомство с ним относится еще к 1893 г., и с тех пор Швейцер постоянно виделся с ним, приезжая в Париж на каникулы. Видор давал Швейцеру уроки игры на органе и настолько полюбил своего ученика, что изменил своим правилам и не возражал против того, чтобы он одновременно брал уроки игры на фортепьяно у пианиста Изидора Филиппа (1863 — 1958) и у Мари Жаэль (1846 — 1925). Швейцер всегда говорил, что Видор относился к нему как к сыну. Впоследствии Видор бывал у Швейцера в Гюнсбахе.

Видор издал вместе с Швейцером органные сочинения И.С. Баха (J.S. Bachs Orgelwerke, 1912 — 1914). Он написал предисловие к книге Швейцера о Бахе, где отмечает как исключительную его заслугу умение по-новому подойти к хоралам немецкого композитора, рассматривая их в связи с поэтическим текстом.

Узнав о решении Швейцера уехать в Африку и работать там врачом, Ш.-М. Видор всячески пытался отговорить его и удержать в Европе, считая, что это равносильно тому, что генерал пошел бы воевать простым солдатом.

Пароходы отправляются в Конго не прямо из Бордо, а из Пойака, находящегося в полутора часах езды от него по железной дороге в сторону моря. Мне надо было получить из таможни наши вещи, которые мы еще раньше отправили багажом в Бордо. Но так как это был понедельник пасхальной недели, таможня была закрыта. Во вторник у нас бы уже не хватило времени это сделать. И вот нашелся чиновник, который пожалел нас и отыскал способ обойтись без полагавшихся при этом формальностей. Благодаря ему я смог получить свой багаж.

В последнюю минуту нас привозят на двух автомобилях вместе со всеми нашими вещами на другой вокзал, откуда готовится отойти поезд, доставляющий в Пойак пассажиров, которые потом должны будут следовать морским путем в Конго. Невозможно описать то чувство, с которым мы после всех волнений и расплатившись с носильщиками опустились наконец на свои места в вагоне.

Звук трубы. Отбывающие в Африку, как и мы, солдаты колониальной армии располагаются в вагоне. Выезжаем из города. Голубое небо. Теплый ветерок. Вода. Заросли цветущего дрока. На лугах пасутся коровы. Спустя полтора часа поезд останавливается среди тюков, ящиков и бочек. Мы на набережной, в десяти шагах от парохода, который мерно покачивается на мутных волнах Жиронды. Называется он «Европа». Все торопятся, кричат, знаками зазывают носильщиков. Каждому пассажиру приходится проталкиваться вперед, самого его толкают со всех сторон до тех пор, пока он не поднимется по узеньким сходням на пароход, не назовет свое имя и не узнает номер каюты, куда ему теперь надлежит водвориться по меньшей мере недели на три. Наша — просторна, расположена на носу и, к счастью, далеко от машинного отделения.

Едва успеваем вымыть руки, как раздается звонок: зовут на обед. За столом с нами несколько офицеров, судовой врач, военный врач, две дамы — жены колониальных служащих, которые ездили в Европу, чтобы поправить здоровье, а теперь возвращаются к своим мужьям. Очень скоро мы узнаем, что все наши сотрапезники уже были раньше кто в Африке, кто в других колониях. Чувствуем себя новичками и домоседами. Вспоминаются куры, которых моя мать [16] каждый год прикупала к своим у птичника-итальянца: в первые дни они выделялись из числа остальных своим запуганным видом. В лицах наших спутников поражает выражение энергии и решимости.

16

...моя мать... — Мать Альберта Швейцера — Адель Швейцер (1841 — 1916), дочь пастора и органиста Иоганна Шиллингера, от которого Швейцер, по собственному признанию, унаследовал способности к искусству игры на органе.

О матери своей Швейцер много пишет в «Воспоминаниях детства и юности»: «Замкнутость свою я унаследовал от матери. У нас не было в обыкновении выражать словами любовь, которую мы испытывали друг к другу. Мы и вообще-то,, должно быть, говорили с ней лишь считанные часы. Но мы умели понимать друг друга без слов. От матери я унаследовал также страстность, которую она в свою очередь унаследовала от своего отца, человека очень доброго, но вместе с тем вспыльчивого» (Schweitzer A. Aus meiner Kindheit und Jugendzeit. — Ausgewahlte Werke, Bd 1. Berlin, 1971, S. 182).

Мать Швейцера не захотела согласиться с его решением. «Непреклонный дух Шиллингеров не смягчился. Воля, увлекавшая ее сына в Африку, лишила его материнского благословения. Больше он ее уже никогда не увидел» (Адель Швейцер погибла в результате несчастного случая неподалеку от Гюнсбаха: во время войны была задавлена насмерть немецким кавалеристом) (Brabazon J. Albert Schweitzer. A Biography. London, 1976, p. 205). Подробнее об отъезде Швейцера см. в воспоминаниях его племянницы Сусанны Освальд (Oswald S. Mem Onkel Bery. Erinnerungen an Albert Schweitzer. Zurich, 1971).

Пароход наш должен еще принять много груза, и поэтому отправляется он только на следующий день после полудня. Медленно движемся мы вниз по Жиронде под хмурым небом. С наступлением темноты поднимаются большие волны, это означает, что мы уже в океане. К девяти часам исчезают сверкающие на горизонте огни.

О Бискайском заливе пассажиры рассказывают друг другу множество страшных вещей. «Скорей бы уж его проехать», — слышится за каждым столом. Коварство его нам пришлось испытать на себе. На второй день пути разразилась буря. Судно подавалось то вперед, то назад, словно детская лошадка-качалка, и с явным удовольствием перекатывалось то на правый, то на левый борт. Пароходы, идущие в Конго, в большей степени подвержены качке, нежели остальные океанские суда. Для того чтобы они могли во всякое время года подняться по течению Конго до Матади, несмотря на их большую величину, строить их приходится совершенно плоскодонными.

Будучи на море новичком, я позабыл как следует закрепить оба чемодана в каюте веревками, и ночью они начинают гоняться друг за другом. Две большие картонки со шляпами также принимают участие в этой игре, не подумав о том, как им это дорого обойдется. Когда же я стал пытаться поймать чемоданы, то они едва не раздавили мне ногу, зажатую между ними и стеною каюты. Тогда я предоставил их собственной судьбе и довольствовался тем, что мог удержаться на своей койке и высчитать, сколько секунд проходит между каждым броском вздымающей судно волны и каждым наскоком наших вещей друг на друга. Кончилось тем, что к грохоту, доносившемуся из всех кают, присоединилось дребезжание посуды, пришедшей в движение в кают-компании и на кухне. Утром стюард научил меня, как следует по всем правилам укреплять чемоданы в каюте.

Буря продолжалась три дня и за это время не утихала ни на минуту. О том, чтобы стоять или сидеть в каюте или кают-компании, не могло быть и речи. Вас бросало из угла в угол, и немало пассажиров получили серьезные ушибы. В воскресенье нам подавали только холодные блюда: поварам никак не удавалось растопить плиту. Только когда мы были уже возле Тенерифе, [17] буря наконец улеглась.

Я очень радовался при мысли, что увижу этот остров, о красоте которого так много говорят. Но я проспал его и проснулся лишь тогда, когда пароход наш вошел в гавань. Едва только мы бросили якорь, как оказались с обеих сторон окруженными бункерами, из которых вытаскивали мешки с углем, а вслед за тем высыпали этот уголь через широкие люки в трюм.

17

... когда мы были уже возле Тенерифе... — Тенерифе — один из Канарских островов в Атлантическом океане к северо-западу от берегов Африки.

* * *

Санта-Крус-Де-Тенерифе расположен на возвышенности, которая довольно круто спускается к морю. С виду это совершенно испанский город. Земля на острове тщательно обрабатывается, и он снабжает, картофелем все Западное побережье Африки, а весенним картофелем, ранними сортами овощей и сладкими бананами — Европу.

Около трех часов мы снялись с якоря. Я стоял на носу и наблюдал, как он медленно отрывается от дна и поднимается в совершенно прозрачной воде. С восхищением разглядывал я голубоватую птичку, грациозно порхавшую над поверхностью. Один из матросов сказал мне, что это летающая рыба.

По мере того как мы удалялись от берега на юг, над островом постепенно поднималась покрытая снегом вершина самой высокой горы, не видной из гавани; потом она скрылась в тумане, меж тем как мы отплывали все дальше на мерно вздымавшихся волнах и с восторгом взирали на чарующую голубизну моря.

Только теперь, на этих широтах, пассажиры начинают знакомиться друг с другом. По большей части это офицеры, военные врачи и служащие Колониального управления. Поразительно, что среди пассажиров так мало купцов.