Письма из Ламбарене

Одному из должностных лиц Колониального управления в отдаленном районе Огове было приказано положить конец бесчинствам людей-леопардов, и он задержал девяносто туземцев, показавшихся ему подозрительными. Однако люди эти ни в чем не признались, а попав в тюрьму, сумели отравить друг друга припасенным для этого ядом.

Невозможно разобраться в том, в какой степени сообщество людей-леопардов движимо одним только суеверием и в какой степени к этому примешиваются еще жажда мести и страсть к грабежу. В создании этого тайного сообщества, как и других, проявляется страшный процесс брожения, который в настоящее время охватил Африку. Возродившееся суеверие, первобытный фанатизм и неистовства нашего века странным образом сочетаются сейчас на черном континенте.

До чего же бывает радостно после подобных разговоров укрыться на палубе и погрузиться в созерцание природы! Пароход наш медленно движется вверх по реке вдоль темного берега. Вода и лес залиты мягким сиянием полной луны, какое бывает лишь на востоке. Трудно даже представить себе, что под лучами этого света находит себе место столько ужасов и человеческого горя.

В страстную субботу 19 апреля на восходе солнца прибываем в Ламбарене. Проходит немало времени, пока нам подают лодки миссионерского пункта, расположенного на берегу одного из боковых рукавов реки в расстоянии часа езды от места причала парохода. Мы везем с собой столько багажа, что лодок этих нам не хватает. Приходится доставать еще несколько и договариваться с гребцами. Наконец, нужное число их налицо и вещи наши умелыми руками уложены в лодки. Весла погружаются в воду. Когда мы после поворота въезжаем в боковой рукав Огове, видны раскинувшиеся на трех холмах дома миссионерского пункта. Сколько всего пережил я с тех пор, как осенью 1917 года, когда мы уезжали отсюда вместе с женой, домики эти скрылись из наших глаз! Сколько раз я уже окончательно терял надежду, что когда-нибудь их увижу! А теперь вот я гляжу на них снова, но со мной нет моей помощницы и подруги...

В полдень мы высаживаемся на берег. Пока Ноэль следит за выгрузкой наших вещей, я, словно во сне, направляюсь к больнице. Все похоже на Сказку о спящей красавице. Там, где некогда были бараки, в которые я вложил столько труда, — сплошной кустарник и густая трава. Надо всем, что еще уцелело, раскинулись ветви больших деревьев, которые я помню еще едва заметными деревцами. Сохранились только барак из рифленого железа, где были операционная, приемная и аптека, и один из бараков, служивший стационаром. Строения эти более или менее в порядке. Только от их крытых листьями рафии крыш почти ничего не осталось.

Тропинка, ведущая к расположенному на холме докторскому дому, до такой степени заросла травой, что я уже не в силах разглядеть ее повороты.

— Завтра же, — говорит идущий со мной миссионер Херман, — мальчики ее расчистят.

— Ну уж нет, — отвечаю я, — позвольте мне все это сделать самому! Поднимаясь на холм, я думаю об одном английском миссионере-враче в Китае, чью больницу сравняли с землей в первый раз во время боксерского восстания, а второй — во время идущей сейчас гражданской войны и который несмотря ни на что собирается отстраивать ее в третий раз. Насколько я еще в лучшем положении, чем он!

Миссионеры Херман и Пело, оба швейцарцы, г-жа Херман и учительница м-ль Арну, которые в настоящее время составляют весь персонал миссионерского пункта, — мои хорошие знакомые еще со времени моего первого приезда сюда. Как только мы садимся за стол, я чувствую, что в Ламбарене я снова дома.

Г-да Херман и Пело пытались что-то сделать, чтобы починить мои крытые листьями рафии крыши. Но больше года назад они вынуждены были отказаться от этой затеи. Листья рафии достать уже нет возможности. Ввиду того что в Европе и в Америке готовятся две всемирные выставки, спрос на дорогие породы дерева настолько возрос, что лесоторговцы на Огове не в состоянии выполнить всех принятых ими заказов. Всякий, кто умеет работать топором, может получить хорошо оплачиваемую работу в лесу. Всякий, кто хоть сколько-нибудь годен для лесосплава, ведет плоты вниз по Огове. Те немногие туземцы, которые владеют каким-либо ремеслом, забрасывают его, потому что в лесу им удается заработать больше.

Из плотников, которые обращались ко мне с письмами либо сами, либо через посредство других, предлагая мне свою помощь в восстановительных работах, ни один не явился. Никто даже не знает, где они все находятся. А о том, чтобы скреплять листья рафии бамбуковыми палками и делать из них обуты, [58] уже много месяцев как никто не думает. Занимаются этим только те, кого Колониальное управление в принудительном порядке обязывает это делать. У туземцев нет теперь обутов даже для своих собственных домов. Крыши их хижин в таком же жалком состоянии, как и крыши домов миссионерского пункта.

58

... скреплять листья рафии бамбуковыми палками и делать из них обуты...* — Речь идет о листьях пальмы рафиа, достигающих значительной длины и имеющих очень прочное волокно (пиассава). Особым образом скрепленные бамбуковыми палками, они заменяют собой черепицы и служат для покрытия крыш. Каждая такая «черепица» (нем. Blatterziegel) на языке пангве носит название obut. Слова этого в тексте Швейцера нет, так как он вообще чрезвычайно редко употребляет слова африканских языков и сам эти языки никогда специально не изучал. Но поскольку применение упомянутого материала широко распространено среди населения Габона и сам Швейцер постоянно использовал его при строительстве больничных бараков, а в русском языке соответствующих слов не существует, мы, как исключение, сочли возможным перевести Blatterziegel, буквально «лиственная черепица» (в некоторых текстах встречается также Palmziegel — пальмовая черепица), словом «обут». Подробное описание техники этого строительства см.: Tessmann G. Die Pangwe. Berlin, 1913, S. 63.

Все это печальные вести. Не думал я, что дело будет обстоять так плохо. Из-за больших, величиною с кулак дыр в крыше я не имею возможности расставить вещи и начать принимать больных. Значит, надо немедленно, любой ценой достать какое-то количество обутов. Несмотря на то что сегодня святая суббота, сажусь вместе с Ноэлем в каноэ, чтобы отправиться в одну из деревень, находящуюся в расстоянии часа езды отсюда, где меня хорошо знают.

Все здороваются со мной, пожимают мне руку. Иду из хижины в хижину, высматривая, не увижу ли где обуты. Старик-негр, которому я рассказываю о своей беде, заводит меня за одну из хижин: там сложено два десятка обутов. Делаю еще несколько подобных открытий. В конце концов у меня набралось шестьдесят четыре!

Лучше уже не думать о том, скольким людям мне пришлось льстить, сколько делать подарков, чтобы получить возможность увезти с собой эти шестьдесят четыре обута. Приходится даже прибегать к угрозам, говорить, что, если моя просьба не будет удовлетворена, я больше никогда не приму ни одного больного из этой деревни. Но, слыша угрозы «нашего доктора», туземцы только посмеиваются. И вот под проливным дождем в темноте мы возвращаемся в Ламбарене и привозим с собою шестьдесят четыре обута.

Теперь я со спокойной душою праздную пасху. Самые большие дыры можно уже заделать. Но мне казалось, что совсем не так отпраздную я свое возвращение в Ламбарене. А тут я с самых первых часов оказался захвачен суровой прозой африканской действительности, и мне теперь долго от нее не освободиться.

Вначале нам отводят только две комнаты в докторском домике. Две другие занимает миссионер Пело. В одной из наших комнат гнездится целый рой диких пчел. Несколько месяцев назад во время сильной бури домик едва не обрушился, и поэтому г-н Пело укрепил его, обнеся каркасом из тяжелых дубовых досок — в два метра высоты и шириной в две ладони.

Завтракаем, обедаем и ужинаем мы у г-жи Херман.

* * *

Уже в понедельник на пасхальной неделе приезжают к нам первые больные. Это почти исключительно старики, страдающие заболеваниями сердца, в очень плохом состоянии, которым уже невозможно помочь. Поэтому первые же недели омрачены несколькими смертями. Просиживаю у одного такого сердечного больного всю ночь, делая все возможное, чтобы его спасти, вводя ему кофеин и камфору, а в это время маленькая девочка-негритянка с миссионерского пункта пускает слух, что я — человек-леопард. Едва завидев меня, она в ужасе убегает прочь. Учительница пытается разубедить ее. Но девочка продолжает стоять на своем:

— Я видела, — говорит она, — как вечером в больницу привезли этого старика. Он был живой. Потом пришел доктор, и всю ночь они были вместе. А утром его вынесли мертвым. Выходит, доктор его убил. Это белый человек-леопард, и он разгуливает на свободе, а всех черных людей-леопардов хватают и сажают в тюрьму.

Лесоторговец-негр Эмиль Огума предоставляет в мое распоряжение пятерых строительных рабочих и одного десятника. Они производят все самые срочные работы по ремонту, а я в это время ухаживаю за больными и распаковываю ящики с вещами и медикаментами, оставшимися еще от моего первого пребывания в Ламбарене.

Через две недели нам удается сделать все необходимое, чтобы более или менее привести в порядок аптеку и приемную. На очереди починка крыши в большом больничном бараке. Но для этого не хватает обутов, несмотря на то что я за это время раздобыл еще двести штук. А период дождей все еще длится. Каждую ночь разражаются сильные грозы. Утром я нахожу моих больных на полу, промокшими до нитки. В результате — несколько тяжелых простудных заболеваний, из которых два со смертельным исходом. Я в полном отчаянии.