Письма из Ламбарене

Обстоятельство это трагически переживается нами, когда дело касается одного несчастного дикаря, прибывшего сюда с ущемленной грыжей. Приходится класть его на операционный стол, не будучи в состоянии объяснить ему, что мы с ним собираемся делать. Когда мы привязываем его к столу, на лице его изображается ужас. Весьма возможно, он думает, что попал к людоедам. Наркоз, который мы ему даем, избавляет его от страха. Когда он приходит в себя и уже не ощущает прежней ужасной боли, по выражению его лица можно догадаться, что он что-то понял. Оно озаряется улыбкой благодарности. К сожалению, спасти его все же не удается. Никогда, должно быть, берясь за скальпель, не испытал я такого волнения, как в этот день.

То обстоятельство, что мы только в очень малой степени можем докучать им своими разговорами, воодушевляет бенджаби на то, чтобы нисколько не считаться с порядками, установленными в нашей больнице. Они и не думают являться утром на перевязку. Приходится их приводить насильно. А если черед больного еще не настал и ему надлежит немного подождать, то стоит только на минуту отвернуться, как он исчезает, чтобы снова преспокойно усесться где-нибудь у огня. Когда вызывают больного для приема лекарств или на вливания, он слышит свое имя и, однако, не шевельнется. Его зовут второй раз, но он проявляет такое же безразличие. Является он только тогда, когда за ним приходят и ведут его под руку.

Однажды утром я обнаруживаю, что два бенджаби, живущие в самом углу барака, развели огонь под нарами, меньше чем на метр поднятыми над полом. Разводить небольшой огонь около своего места разрешено каждому. Без этого негру, здоровому или больному, никак не прожить. Целый день он себе что-нибудь стряпает. Ночами пламя помогает ему перенести сырость, а дым отгоняет москитов. Сами мы с трудом переносим этот чад. Больные же наши нисколько от него не страдают. Так у меня в бараках постоянно горит полсотни огней и огоньков. То, что больница до сих пор еще не сгорела, это чудо, которому я уже перестал удивляться. Но когда огонь начинают разводить под нарами, я впадаю в тревогу. Поэтому с помощью переводчика и пуская в ход жесты я запрещаю им это делать, тушу сам огонь и водворяю больных на свои места. Через два часа огонь под нарами зажжен снова. Повторяется та же сцена, только жесты мои становятся выразительнее, а голос — громче. Теперь они все отлично поняли. После полудня огонь под нарами горит снова. Я выхожу из себя, в голосе моем появляются патетические ноты. Но оба бенджаби спокойно смотрят через мое плечо куда-то вдаль, как будто слова мои — гимн, обращенный к солнцу. Ночью я по какому-то поводу захожу еще раз в больницу. Оба огня под нарами продолжают гореть...

Когда вы обращаетесь к кому-нибудь из бенджаби с просьбой, то не ждите, что он звуком или движением ответит, понял он вас или нет, соглашается он или отказывается ее исполнить. Он ведет себя, как кусок дерева.

Понятия собственности для этих людей но существует. Они воруют у других больных все, что только могут. У тяжелобольного, который не в силах подняться на ноги, они отнимают еду.

В довершение всего мне приходится жить в постоянном страхе, что эти дикари могут создать трудности в наших взаимоотношениях с миссией. На этих днях г-н Херман привел ко мне двоих бенджаби, которых он поймал: они лазали за пальмовыми орехами. Эти несчастные больны дизентерией и едва держатся на ногах. Во время нашей субботней уборки мы бы не решились дать им в руки метлу. Однако на пальму они все-таки забрались и сумели проделать нелегкую работу: обрезав, секачом ветви, извлекли плотно зажатый ими орех. Такие и подобные им конфликты г-н Херман разрешает с поистине соломоновой мудростью и христианской добротой. К тому же, вообще-то говоря, беды в атом никакой нет. Миссионерам не приходится сажать пальмы: они растут здесь на свободе, как сорняки. На плантации немало орехов гниет на дереве, их просто некому собирать.

Да, но что же будет, если во главе миссии окажется человек, который воспримет подобное происшествие как трагедию, вместо того чтобы, как г-н Херман, обратить это все в милую шутку?

К недисциплинированности наших диких пациентов присоединяется еще и полное непонимание ими ценности тех или иных вещей. Благодаря близости леса добывать дрова, для того чтобы развести огонь, для них действительно не составляет никакого труда. Но им, видите ли, удобнее брать для этой цели брусья и доски, которые я достаю ценой больших усилий и больших затрат. Так как у меня Нет помещения, где бы я мог все это запереть, то я просто не знаю, как сохранить эти дорогостоящие строительные материалы от разграбления. И вот я рассовываю свои доски то туда, то сюда. Однажды вечером с моего каноэ срывают защищающий от солнца навес, который мы с таким трудом соорудили из связанных вместе реек и тонких досок, и теперь вот лодка вышла из строя, приходится все начинать сначала. На следующее утро я нахожу обугленные куски моего навеса в кострах у негров. Полдня уходит на то, чтобы снова вырезать и подогнать доски.

Эти напрасные, день ото дня возобновляющиеся усилия заставить моих пациентов понять, что те или иные вещи имеют ценность, — испытание для моего терпения и нервов столь тягостное, что хуже невозможно и вообразить.

Один из бенджаби повергает нового доктора в отчаяние. Это первый такой случай за время его пребывания в Африке. Больным с язвами стопы вменяется в обязанность выстирать в течение дня в реке бинты, которые им утром при перевязке меняют, и принести их на следующее утро, для того чтобы их можно было прокипятить. Делается это потому, что ни за какое жалованье здесь не найти человека, который взялся бы их стирать. И вот один из вновь поступивших к нам бенджаби приходит на перевязку и не приносит вымытого бинта. Он его просто выкинул. Новый доктор обстоятельно ему все разъясняет, ставит ему в пример других и взывает к самым благородным его чувствам, прося, чтобы тем бинтом, который сейчас у него в руках, он распорядился иначе. Однако и этот бинт бенджаби и не думает мыть, а преспокойно бросает в воду. Та же самая участь постигает и третий бинт. То, что каждый наш крепкий, подрубленный бинт стоит немалых денег и с ним нельзя поступать как заблагорассудится, человеку этому втолковать невозможно. Для него это просто кусок материи, который можно выбросить, тем более что у доктора много других таких же кусков и тот все равно даст ему новый. Только после того, как больного этого несколько раз лишают обеда, он начинает вести себя иначе.

Разумеется, лекарским помощникам надоедает каждый день сражаться с бенджаби из-за невымытых или выброшенных бинтов. Они сами находят, что гораздо проще доставать всякий раз новый бинт из имеющегося у нас запаса. Расточительность эта их нимало не огорчает. Мы же думаем о том, сколько труда положили наши друзья в Европе на то, чтобы раздобыть нужную материю, сшить из. нее бинты и их подрубить. Поэтому легкомысленное обращение с бинтами мы расцениваем как одно из тягчайших нарушений больничного режима и учреждаем соответственный надзор. Заботы эти отнимают у нас много часов, и многие дни, которые можно было провести с пользой и спокойно, вместо этого уходят на жестокие распри.

Не приходится сомневаться, что моим курам грозит та же участь, что и миссионерским. Иные из них уже закончили свое существование в кухонном горшке и украсили собою ночное пиршество.

Само собой разумеется, я описываю лишь худших из наших бенджаби. Но этих худших так много. Побыв у нас некоторое время и видя, как ведут себя другие, они в конце концов привыкают к порядку. Но постоянно прибывают новые, и тогда все приходится начинать сначала. Это изматывает наши нервы больше, чем сама работа. Мы сполна постигаем, что значит жить среди дикарей.

Но сколько бы раз мы ни вздыхали над нашими бенджаби, — слова «как хороша была бы Африка без дикарей» вошли у нас в поговорку, — мы уже начинаем чувствовать, какая между ними и нами образовалась тесная связь. Когда новый доктор — не в первый раз уже — поддается охватившему его порыву возмущения, я стараюсь его успокоить, я говорю ему, что он с тоской и с любовью будет вспоминать об этих людях в Европе. Иные из них действительно похожи на зверя в образе человека. Это не просто дикари: исторгнутые из родных деревень и испытавшие на себе самые разнообразные тлетворные влияния, они опустились еще ниже. Чувство благодарности им начисто незнакомо. Они считают, что вся наша работа в больнице вызвана желанием разбогатеть. И вернувшись на лесной участок, они говорят об этом своим товарищам, — так мне рассказывают те, кто сам это слышал.

Но зато есть и такие, кто нам искренне предан. Сколько у нас было больных, которые оставили по себе дурную память и относительно которых можно было думать, что и они, после того как их столько ругали, затаили к нам неприязнь. И что же, когда мы однажды оказываемся неподалеку от их лесного участка, они мигом прибегают к нам, и лица их светятся радостью! Сколько раз с проходящего мимо каноэ до нас доносятся приветствия сидящих на веслах бенджаби!

Нам, наверное, было бы легче ладить с нашими дикарями, если бы мы могли посидеть с ними иногда у огня и быть в их глазах не только медиками и ревнителями больничного порядка, но и просто людьми. Но на это у нас не хватает времени. Все трое — мы, врачи, и фрейлейн Коттман — страдаем сами, и как раз оттого, что чересчур поглощены работой, заглушающей в нас все человеческое. Но ничего не поделать. До поры до времени мы должны посвятить себя целиком выполнению одной задачи — борьбе с болезнями и смертью, отдать этой изнурительной работе все силы и не допустить, чтобы что-то нас отвлекло.

До какой степени мы переутомлены, можно судить по тому, что выдачу рационов мы по-прежнему часто поручаем нашему лекарскому помощнику Доминику, хоть и знаем, какие злоупотребления он допускает, распределяя между больными рис и соленую рыбу, если кто-нибудь из нас за ним не присматривает. В первую очередь мы обязаны сосредоточить все силы на лечении наших больных. Фрейлейн Коттман настолько занята ведением хозяйства и требующим немалых сил уходом за белыми больными, что не может помогать нам в больнице так, как бы нам этого хотелось.