Плачь обо мне, небо

– Вы надеетесь полный завтрак сервировать? – краем глаза продолжая следить за все что-то выбирающим Николаем, осведомилась она. Тот вновь уделил ей внимание, не изменяя себе – на губах царствовала прежняя усмешка.

– Только если Вы настолько голодны.

– Помнится, авантюра исходила от Вас – я лишь составила Вам компанию.

– Однако это Ваши голодные глаза сподвигли меня на такой риск, – парировал цесаревич, делая несколько шагов в её сторону.

– Стало быть, весь грех – на мне? – театрально оскорбилась Катерина, прижимая к груди яблоко. – Притворство! Ты придумано лукавым, чтоб женщины толпой шли в западню: ведь так легко на воске наших душ искусной лжи запечатлеть свой образ, – патетически декламируя Шекспира, она медленно завела руку за спину, находя еще одно яблоко в большом мешке. – Да, мы слабы, но наша ль в том вина, что женщина такой сотворена?

– А не искусная ли маска – та женская слабость?

Прежде словесного ответа – прижатое к груди яблоко отправилось в короткий прицельный полет, ударяясь о деревянный ларь: не было сомнений в том, что Николай сумеет уклониться, продолжая сокращать расстояние между ними.

– Как знать – в нашем обществе без маски что без перчаток.

– Но руки обнажаются вне сотен пар чужих глаз.

– А души – лишь наедине с единственными достойными.

С каждой брошенной шпилькой очередное яблоко оканчивало свой полет глухим стуком где-то там, где громоздились деревянные лари с мукой и крупами. Впрочем, последнее оказалось поймано цесаревичем, после сделавшим последнюю пару шагов, чтобы полностью отсечь возможность к побегу для вжавшейся спиной в мешок с фруктами Катерины.

– Звучит как признание, – понизив голос, уведомил её Николай, тут же останавливая готовую взметнуться руку.

Перехваченная кисть, кажется, державшая очередное яблоко, онемела, но как-то странно. Не болезненно. Просто словно бы перестала существовать. Как перестали существовать покрытые деревянными панелями стены, какие-то шкафы, мешки, корзины. Все кануло в небытие, превращаясь в клубы густого тумана. Единственное, что имело четкость – и та постепенно смазывалась – невозможно синие глаза напротив. То изучающие ее собственные, зеленые, то опускающиеся на приоткрытые в удивлении пересохшие губы. Цесаревич сейчас был так близко, что она могла разглядеть не только рисунок радужки, но и почти незаметную, светлую родинку у виска, мелкие, едва-едва наметившиеся лучики морщинок от частой улыбки. Той, что видели лишь его близкие, потому как придворные чаще удостаивались вежливо-отстраненного взгляда. Не более. Даже дамы, казалось, не вызывали у него никакого интереса. Впрочем, их больше интересовал подрастающий Алексей Александрович.

Когда ощущение тепла на запястье исчезло, вместо того сменяясь холодными касаниями пальцев к скуле, по коже прошлось множество электрических разрядов. Не впервые она оказывалась в ожидании поцелуя, но впервые – с таким трепетом и таким… страхом? Пожалуй, ощущение какого-то иррационального страха сейчас главенствовало над прочими чувствами, хоть и пыталось сквозь него пробиться желание, отвечая нежности в глазах напротив.

Сеть трещин внутри замкнулась. То, что было когда-то цельным, теперь не больше чем множество мелких кусочков, пока еще сохраняющих иллюзию единства. Но стоит только тронуть один из них, как осыплются дождем, оставляющим кровоточащие порезы.

Все казавшиеся нерушимыми «нельзя» и «никогда» обернулись бумажными листами, что с легкостью истончались от влаги, рвались от небольшого усилия, обращались пеплом от малой искры. Кольцо на пальце сейчас было не более чем красивым украшением, мысли о свадьбе – лишь мечтами девочки, не знавшей иной любви. Важным оставалось лишь одно обещание, данное пред образами, даже не облаченное в слова – нечеткий сгусток-клятва.

Ей казалось, что она даже не дышала, когда теплое дыхание коснулось ее губ. Что совсем обратилась в камень, но тянулась к цесаревичу. Что гул в ушах был громче церковного набата воскресным утром, но даже сквозь него прорвалось произнесенное шепотом ее имя.

И чей-то удивленно-извиняющийся голос.

– Ваше Высочество?.. Ой, а я тут…

Стремительно отпрянув, Катерина даже не осмелилась взглянуть на свидетеля ее едва не случившегося падения, вместо того отворачиваясь и стараясь выровнять дыхание, наконец вернувшееся к ней. Николай, тоже явно не ожидавший появления кого-либо из слуг на кухне в такой час, напротив, устремил тяжелый взгляд на вошедшего. Им оказалась полноватая женщина с темной косой, уложенной вокруг головы в два ряда. Кажется, она была в числе дворцовых поваров, однако нечасто наносящий визиты в Александрию цесаревич не мог за это поручиться.

– Я шум услышала, – пояснила она, ощущая, как с каждой секундой отчего-то над ней все сгущаются грозовые тучи, – дай, думаю, посмотрю. Вдруг опять Гришка залез, чтобы пирожные стащить. А мне ж потом перед Вами отвечать за недостачу.

Махнув рукой на торопливо оправдывающуюся женщину, Николай отдал распоряжение о подаче завтрака раньше означенного в расписании времени, поскольку брат уже тоже должен был проснуться. Катерина, вернув злополучное яблоко в корзину, избегая каких бы то ни было вопросов и даже взглядов, выскользнула из кухни, надеясь хотя бы ненадолго – ровно до завтрака – остаться в одиночестве. Ее снедала вина и желание провалиться сквозь землю за возобладание сердца над разумом, в то время как она была свято уверена, что разум и уверения ее непоколебимы.

Однако предаться самоуничижению не вышло. Цесаревич, похоже, тоже не собирался задерживаться: нагнав княжну на выходе из Кухонного корпуса, он осторожно придержал ее за локоть, вынуждая остановиться. Хотя ей очень хотелось бежать со всех ног и как можно дальше – словно бы можно было сбежать от самой себя. Уже пыталась – бестолку.

– Простите, Катрин.

Весь мир – в два слова. Вся жизнь, все мысли, все чувства – меньше двух десятков букв. Выдох. И словно парализованная шея – не обернуться, не склонить головы. Даже сглотнуть этот ком почти невозможно. Церковный набат в голове и панихида по заживо похороненной душе.

– Нам стоит вернуться, – глухо, почти шепотом – потому что голос сломан, как и все внутри. Потому что стоит только чуть-чуть громче сказать – сразу все окажется как на ладони: ужас от невозможности управлять собственным сердцем, страх оказаться лицом к лицу с цесаревичем.

Её выдержки и решимости хватило всего на несколько суток.

А горячие пальцы, до того впивавшиеся в локоть, вдруг отчаянно сжали онемевшую ладонь – когда тот же хриплый голос заставил её всю обратиться в камень. Решимость и выдержка сегодня подвели не только её. Только Николай, по всей видимости, держался куда дольше.

– Я не имею прав просить Вас ни о чем — я вообще не имею никаких прав на Вас! — но мне бы вовек не хотелось отпускать Вашей руки.

Это могло быть чем угодно, но все выглядело правильно, когда она находилась рядом. Не с позиции разума – но он, похоже, выбросил белый флаг.

Правда, это было совсем не важно: даже если всю землю укрыть этим символом капитуляции, ничто не изменится. Оба понимали. Оба не отрицали. И лишь молчать более было невозможно.

– Если только до дня моего браковенчания… – обернулась; с трудом и горечью в зеленых глазах. – Я имею смелость просить Вас как друга отдать мою руку Дмитрию перед алтарем.

Губы не сумевшей выдать хотя бы части того, что переполняло её уже не первый день, княжны все же сумели изогнуться в ироничной полуулыбке. Было ли что-то кроме желания поддразнить цесаревича в её первой фразе, так и останется не разрешенным: он найдет здесь молчаливое дозволение, она просто постарается уверовать в то, что ничем иным кроме как глупой шуткой это не было. Впрочем, просьба её все же носила немалую часть правды – оставшаяся без папеньки и брата в столь важный день, она желала бы, чтобы роль их принял на себя Николай, однако в том, сколь невозможным было её желание, она сомнений не имела. И потому никаких надежд не питала.