Плачь обо мне, небо
Шрифт:
«Милый Никса, давно тебе не писал, — ты не можешь себе представить, как нас таскают из Красного в Петергоф, в Петербург, в Царское Село, были также в Ораниенбауме и Кронштадте. До приезда Папа мы жили спокойно в лагере, никуда не уезжали, а теперь просто покою нет: встанешь в 3 часа на тревогу, вернёшься к 11 часам — ужасно устал, хочешь отдохнуть, а тебя тащут в Царское, да ещё нужно непременно пойти кругом озера. — Несмотря на всё это, я так доволен нашим житьём в лагере, что лучшего и ожидать нельзя. Служу, надеюсь, хорошо — по крайней мере, на ученье не опаздываю, исполняю всё, что приказано».
Николай, искренне радующийся каждому письму, после прочтения замирал над белым листом, не зная, что ответить. Писать о том, как он тосковал по России, было бессмысленно. Говорить о том, как ему недостает брата – только ухудшить состояние
Потому, не зная о чем рассказать (и не имея ни капли настроения на длинные, подробные истории), упоминал какие-то ничего не значащие мелочи, ранее бы развернутые в целую комедийную сценку: например, как местная газета в его адрес разразилась похвалами – просто от того, что он не отказал во время прогулки по берегу кому-то из жителей в беседе и играл с ребенком, встреченным там же. Или же о встрече с наследным принцем Оранским – кутилой и щеголем, славящимся своими ночными пирами, устраиваемыми в Hotel des Bains. Самого Николая на такие вечера не влекло, зато принц Вильгельм решил почтить своим визитом русского цесаревича – за беседой оба имели крайне благодушный вид, а после жгли перчатки, в которых пожимали друг другу руки. По крайней мере, Николай не сомневался, что его желание не повторять эту встречу, посетило не его одного – спустя пару дней ему донесли, что Оранский принц остался не в восторге от Наследника Российского Престола, окрестив того «la vierge russe». Цесаревич эту новость, прозвучавшую со стороны адъютанта, едва ли удостоил внимания, впрочем, не преминув согласиться с тем же адьютантом, что принц Вильгельм являлся «жалким гибридом чувственности его отца с мрачным остроумием его матушки».
Впрочем, решив в Германии, что больше ему чувства пребывания дома уже не испытать, Николай погорячился – в Суссдике, где проживала Анна Павловна, он на несколько часов вновь обрел недостающий душевный комфорт. Что сама двоюродная бабушка, явно тоскующая по Родине и уже давно почившим в бозе братьям и сестрам, что замок её – маленький, уютный, с портретами семьи и большим парком, так похожий на тот, что находился в Павловске: все окружало теплом, и была б на то его воля, Николай бы остался здесь еще на несколько дней, вместо того, чтобы возвращаться обратно в Скевенинген.
Пять недель тянулись вечностью, и даже когда до третьего числа, когда должна была состояться последняя, двадцать пятая по счету, ванна, осталось не так много, цесаревич уже словно бы не имел сил испытывать должной радости, предшествующей отъезду. Будто бы все, что он чувствовал каждый день, собралось в огромный ком, внезапно принявший вес мраморной глыбы, и навалилось на него разом, придавливая к земле. Безумно хотелось хоть кому-то выплеснуть это, возможно, хоть немного облегчить состояние. Рука порывалась даже набросать пару строк для Катрин (уже не в первый раз, только с таким отчаянием еще ни разу до того) – но даже обещая себе, что письмо не будет отправлено, он не мог этого сделать: словно она на расстоянии могла прочесть все, стоит только ему начать писать.
Он не желал, чтобы она тревожилась о нем. Теперь он совсем не имел прав.
Календарь, перекинутый на новый месяц, говорил, что еще немного, и её судьба будет решена.
И его собственная тоже.
В который раз смяв так и не оскверненную и черточкой бумагу, Николай позволил яростно потрескивающему огню в камине поглотить её. Если бы и чувства можно было так просто сжечь, не оставив даже пепла.
А вместе с ними – и воспоминания.
***
Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, июль, 30.
Карета, покачнувшись еще раз, остановилась напротив Гостиного Двора, и Катерина, уже положившая ладонь на ручку дверцы, замешкалась, невольно вспоминая,
как весной торопилась сюда, пока её не нагнал цесаревич. Как искала подарок для государыни, как после решилась на прогулку, и к чему оная привела. Как холодели её руки и замирало сердцебиение при виде крови на форменном мундире, как душа сгорала в теплых крепких объятиях, как пальцы не желали держать гладкий ствол длинного пистолета. Все было словно минуту назад – картинки вставали перед глазами слишком ярко, слишком живо, чтобы воспринять за память давно минувших дней.– Тебе дурно, Кати?
Те же слова – другие воспоминания. Тобольская площадь, августовская прохлада, случайно не снятый платок, крики торговки и абсолютно бессознательный побег. Столкновение, выстрел и новое столкновение – но уже взглядов. И понимание, что роковым тот миг был не только для Николая, который мог быть убит: в тот момент на кровавые ошметки разлетелось её собственное сердце. И даже горячая, смешанная со слезами молитва, не сумела его залечить.
– Не изволь беспокоиться, – улыбнувшись жениху, тревожно смотрящему на нее с противоположного сиденья, Катерина покачала головой и подала знак, что готова покинуть карету.
Дмитрий тут же открыл дверцу и, выйдя, протянул невесте руку. Минута ему потребовалась на то, чтобы переговорить с кучером, и он уже вновь сопровождал Катерину, медленно идущую по направлению ко входу в торговые ряды.
Этой возможности покинуть тягучее спокойствие, царившее в Семёновском, где она ощущала себя мухой, пойманной в янтарь, Катерина радовалась словно ребенок елке. Поводом послужила близящаяся годовщина со дня бракосочетания графской четы, и несмотря на уверения Дмитрия, который уже давно решил вопрос с подарком и даже устроением самого торжества, а потому не видел необходимости невесте отдельно что-то готовить, настояла на поездке в Петербург. Аргументируя это тем, что она пока еще только в статусе невесты, а значит, официально посторонний человек, и правила приличия ей не позволяют оставаться в стороне, она полетела собираться, пока жених распоряжался о карете. Бесспорно, она бы могла и одна отправиться в Петербург (в конце концов, находясь при Дворе, она точно не искала себе компаньонку для прогулок по Невскому), но все те же правила приличия требовали иного поведения, поэтому пришлось согласиться на сопровождение.
Правда, только после того, как Дмитрий пообещал, что на некоторое время оставит её одну уже в Гостином Дворе – она не хотела, чтобы он видел, какой подарок она выберет его матери. Ей хотелось сюрприз, суть которого неизвестна даже ему.
Дмитрий же, зная, что с невестой проще согласиться, чем переспорить её, только махнул рукой, принимая её условие.
Особых идей не было – Катерина знала, что Елизавета Христофоровна, как и многие светские дамы, всегда рада пополнению гардероба, а также коллекционирует красивые флакончики духов, среди прочих драгоценных камней выделяет рубины, и испытывает трепет перед исполнением мазурок Шопена. Однако все это было несколько… обыденно. Катерине же хотелось найти нечто, достойное именно женщины, которой вскорости предназначено заменить ей мать, а потому подарок не мог быть настолько обезличенным: он должен иметь какую-то связь и с дарителем. Все эти милые вещицы наверняка вручат имениннице её многочисленные подруги и прочие гости, которые появятся на торжественном вечере (кто ж пропустит бал, когда оные в уездах так редки?). Она же должна найти нечто иное.
Дмитрий, явно не без помощи старшего графа Шувалова, заказал у самого Тонета комплект мебели для будуара матери – Елизавета Христофоровна питала нежные чувства к простоте и изяществу, которые были свойственны руке немецкого мастера, удостоившегося даже звания Поставщика Высочайшего Двора. Что придумали его младшие братья, Катерина не знала, но от них никто не будет ждать чего-то особенного – возраст позволяет обойтись милыми мелочами.
Она же… Сначала было Катерине подумалось о фортепианной фабрике Мюльбаха, тоже известной своей причастностью к созданию роялей для Императорской семьи, но даже её сбережений от службы при дворе не хватило бы для такого подарка. Тогда же примерно родилась мысль обратиться к Юргенсону для создания сборника музыкальных произведений в единственном экземпляре, который собрал бы самые дорогие сердцу графини ноты. Однако эта идея показалась недостаточно хороша, поэтому её Катерина сдвинула в самый дальний угол – если ничего лучшего ей не удастся сообразить.