Плачь обо мне, небо
Шрифт:
Теперь Катерина могла без каких-либо официальных препятствий дать согласие Дмитрию на брак в Покров день: к тому моменту она будет старшей незамужней дочерью.
«…Петя, к моей радости, о той девице больше не вспоминает…»
Давнее увлечение брата девушкой совершенно незнатного происхождения, конечно, родителей не обрадовало, и даже то, что он вроде как не высказывал желания обручиться с ней, едва ли останавливало их от постоянных нравоучений. Негоже было потомственному дворянину с какой-то мещанкой (или кем она была?) амуры крутить. Все бы списали на короткое увлечение, но ведь молодой князь на других барышень не смотрел и о своей даме сердца грезил больше трех месяцев, что не могло не насторожить
«…Невеста его – девушка крайне достойная и порядочная, без видимых глазу изъянов и воспитанием не обделенная…»
Удивительно, как свадьбу брата не приурочили к венчанию сестры – если верить маменьке, назначили на конец октября.
«…Твой вопрос, сознаться, вызвал у меня недоумение. Я никогда не видела родственников со стороны батюшки, и даже не имею представления, живы ли они и существуют ли. Матушка дала нам все, что могла, и этого было с лихвой, а после, как ты знаешь, я вышла замуж за твоего папеньку, и поиск какой-либо родни и без того стал бессмысленен…»
В каком-то роде Катерина могла её понять: ей было лишь семнадцать, когда она получила статус княгини Голицыной, и последующие несколько лет её ум занимали только дети, появляющиеся один за другим. А после она стала полноправной хозяйкой поместья, и вообще едва ли вспоминала, что в девичестве была Остроженской. Борис Петрович же сестру оберегал, по всей видимости, поскольку ничего о его собственной жизни она не знала – видела лишь ту картинку, что он искусственно создал. Для нее, для племянников, для невесты и её семьи. Для всех.
Увы, но маменька едва ли могла чем-то здесь помочь.
К тому же, кто мог, она не имела права обратиться. Она даже вспоминать себе запретила, хотя рука каждый день порывалась вывести хотя бы пару строк. Особенно когда ей донесли о пожаре, случившемся третьего июля в Царскосельском дворце. Пострадали лишь конюшни, принадлежавшие Императору и Наследнику, и то – без лошадей, да и без экипажей. Но отчего-то эта новость будто крики воронья поселила внутри Катерины необъяснимую тревогу. Она с неделю не находила себе места, едва сдерживаясь от желания написать хотя бы к Сашеньке Жуковской – вдруг той что известно.
Но это было опрометчиво и абсолютно глупо. Ничего дурного не случилось – она просто излишне мнительна и везде ищет какие-то мистические символы, связанные с цесаревичем.
Когда давно уже пора было все забыть.
***
Нидерланды, Скевенинген, год 1864, июль, 30.
Вопреки всем надеждам, расставание с Россией не давалось легче, сколько бы дней ни прошло. Тоска, крепко обнявшая цесаревича еще в первую остановку на Эйдкунене, в Пруссии, стоило ему случайно встретиться с соотечественником – профессором Буслаевым, не желала отступить ни через неделю, ни спустя месяц. Июль подходил к концу, а Николаю чудилось, что уже вовсю разгулялся октябрь. Или же ему хотелось, чтобы это было так – он не мог дождаться момента, когда не доставляющее ему ни капли удовольствия путешествие окончится.
Он с уважением относился к чужим странам, понимая, что для каждого его дом – священен и по-особому дорог. Он мог находить в чужой культуре и обычаях нечто интересное и увлекающее его живой ум, но не более. Душа рвалась обратно в Россию: к Саше, к родителям, хоть и они еще находились в Киссингене – в конце июня он свиделся с ними там, проведя на баварском курорте более недели. Близость матери, присутствие тетушки Ольги с супругом, частые кавалькады и танцевальные вечера, так похожие на те, что проводились при Дворе, создавали иллюзию дома. И только пейзаж за окном сильно разнился с тем, которым баловала его Родина. И штатское платье – у него, у родителей, у тетушки, даже у короля Людвига – как-то непривычно расслабляло, первые дни создавая ощущение, что он о чем-то
забыл: после строгого форменного мундира свободно лежащий сюртук казался одеждой с чужого плеча. Впрочем, он быстро с ним сроднился, хоть и порой рука тянулась к военной форме – привычки, привитые не за один десяток лет, так просто не исчезали.И как-то невольно подумалось, что окажись сейчас рядом Катрин, между ними уже не было бы того внешнего различия.
Увы, насладиться покоем рядом с родителями вдоволь не удалось – граф Строганов настаивал на соблюдении тщательно выстроенных планов. Император, как и ожидалось, его поддержал, и Николаю, долго прощавшемуся с матерью, пришлось выехать в Веймар, где когда-то жила Мария Павловна, а ныне – её сын. Это было своеобразной возможностью сделать глубокий вдох, прежде чем окончательно оторваться от дома – следующим пунктом значилась Голландия, а за ней и прочая Европа. И сколь светло было Николаю на сердце в Киссингене, столь мрачные думы на него навлек Скевенинген.
С самого детства его поездки на воды обычно оканчивались где-то в Либаве с её вечно беспокойным Балтийским морем, или же в Гапсале, но на сей раз врачебный консилиум (впрочем, Николай догадывался, что здесь обошлось одним-единственным медиком) почему-то переменил решение, и маршрут путешествия пришлось изменить. В Скевенингене до того цесаревич не был – Голландия его интересовала, но больше Заандамом, где когда-то учился корабельному делу Петр Великий, чья личность у него всегда вызывала восхищение и неподдельное желание достигнуть тех же высот. Туда (в Заандам) он надеялся все же добраться, но явно после того, как будут пройдены все купания – раньше граф Строганов ему не дозволит, это ясно.
Внешне Скевенинген был ничуть не хуже привычной цесаревичу Либавы – взять хотя бы невероятно протяженный и широкий пляж, на котором бы разместился не один взвод солдат. Архитектура города, как и в большинстве мелких европейских городков, тоже прельщала красотой старинных зданий – церковь пятнадцатого века одна из первых привлекла его внимание, требуя изучить её тщательнее. Однако климат Скевенингена даже в сравнении с отнюдь не жаркой Либавой выглядел крайне холодным – вода даже в июле прогревалась недостаточно, чтобы не желать выйти спустя несколько минут. То же касалось общей температуры: резкие порывы ветра с моря уничтожали всякий намек на тепло, отчего Николай не снимал сюртука даже в полдень. Да и чуть ли не через день здесь шли дожди, тоже не способствующие приятным прогулкам.
Определенно эта идея придворного врача не входила в число гениальных. Если она исходила от Шестова, то, пожалуй, удивляться было совершенно нечему.
Отчасти дурное настроение было вызвано и гаагскими родственниками, живущими в таком разладе, что Императорская семья на их фоне выглядела образцово-показательной: встречаться с каждым из них приходилось по-отдельности, поскольку все они и слышать друг о друге не желали. Особенно это касалось тетушки Софии (королевы Нидерландской), которая собственного супруга, короля Вильгельма, иначе как «этот человек» и не называла – именно ей Николай чаще всего наносил визиты, давая согласие на её бесчисленные приглашения. К чему только они были в таком количестве, если ни капли родственного тепла он с её стороны не ощущал?
Каждый правящий Дом чаще демонстрировал благожелательность и идиллию, нежели действительно их испытывал, но осиное гнездо в Нидерландах особенно выделялось из всех, заставляя цесаревича еще пуще считать минуты, часы и дни до отбытия из Скевенингена.
Единственное, что хоть немного скрашивало его тоску – письма от Саши, что приходили с периодичностью раз в неделю. Брат скучал не меньше его самого, и только привычка (да, возможно, контроль со стороны наставника) не давала ему выдать все на бумаге, заставляя держать лицо.