Плач юных сердец

«Нью-Йорк сентрал» — компания, конечно, старая и вообще не бог весть что, говорил он, но и ей нужно отдать должное. Взять хотя бы бесплатный проезд; чем не образец просвещенного менеджмента [38] в действии? Как иначе они с Нэнси смогли бы растить детей в таком месте, пока они еще маленькие и им все это действительно нужно? Да и вообще, черт возьми, он должен признать, что ему нравятся люди, с которыми он работает в отделе обработки данных. Коллектив давно сложился, все друг друга понимают. И потом, у них есть еще гандбольная команда, играют по вечерам каждую пятницу; он это дело полюбил. К тому же помогает поддерживать форму.

38

Термин введен американским психологом Абрахамом Маслоу.

Но что самое главное, говорил он, откинувшись на спинку кресла уже с новым стаканом в руках, самое многообещающее, так это то, что «Нью-Йорк сентрал» теперь предлагает руководству отдела обработки информации бесплатную образовательную программу по менеджменту. Он-то сам еще года два не сможет в ней участвовать, но хоть есть к чему стремиться. Часть обучения проходит «на базе компании», объяснял он, но основной курс ведут профессора менеджмента из ведущих столичных университетов…

Все трое, только что с блеском и живостью в глазах слушавшие, как Гарольд приглашал Нэнси на прогулку, теперь пережидали его речь со стоическим терпением. Нэнси сделала вид, что не слушает, потому что уже и так не раз все это слышала; Люси при каждой паузе умудрялась награждать оратора беззвучным кивком, чтобы показать, что она следит за ходом его рассказа; Майкл сидел, уставившись в стакан, будто надеясь, что алкоголь в разумных количествах может стать профилактической мерой против смерти от скуки.

Наконец Гарольд сел прямо, из чего можно было заключить, что речь его почти окончена.

— Понимаете, — сказал он, — в будущем для транспортной отрасли не будет иметь значения, на чем человек прибыл — на поезде или на самолете. Пассажир станет частью надежного процесса управления — процесса принятия решений в самой транспортной отрасли.

— Что ж, это, конечно же, очень… интересно, — сказала Люси.

— Совершенно верно, — ответил он. — Это интересно. Но твое дело, Майк, меня тоже очень интересует.

— Мое дело?

— «Мир торговых сетей». Потому что, черт побери, мы все твердим о переменах. Но каких-нибудь пару лет назад каждый ходил в бакалейную лавочку или аптеку по соседству, а рыбу покупал у паренька на углу. А теперь что мы видим? Революционные изменения затронули само понятие розничной торговли, так ведь? Взять хотя бы твой журнал — он в эпицентре этих событий; мне кажется, что каждый раз, когда ты заходишь к себе в офис, ты попадаешь в мир новых возможностей.

— Ну уж нет, Гарольд, — сказал Майкл. — Иначе как на способ заработать я на это не смотрю. Я работаю, чтобы иметь возможность заниматься своим делом.

— Конечно, это мне понятно, но ты же все равно работаешь для этого журнала, верно? Что ты для них пишешь? О чем была твоя последняя статья? Мне действительно очень интересно.

Майкл стиснул зубы до боли. Скоро все это закончится.

— Дай подумать, — сказал он. — Я написал серию статей про какого-то архитектора из Делавэра по фамилии Клапп. Он построил что-то типа супермаркета в каком-то местном городке, здание, по его мнению, дико крутое, и ему хочется строить похожие вещи в других городах, но он говорит, что осуществлению его планов все время мешает политика.

— Ты с ним встречался?

— Говорил пару раз по телефону. Мудак какой-то. Собственно, редактор заказал мне эти статьи только потому, что планируется специальный выпуск по городской модернизации. Или что-то в этом роде. Чушь собачья.

— Ну хорошо, — сказал Гарольд Смит. — Смотри. Допустим, твои статьи реально продвинули этого мужика. А теперь представь, что о нем узнаёт журнал «Лайф» и они решают посвятить ему целый разворот с фотографиями; этот чувак богатеет, потому что будет строить эти свои здания в куче других городов. И допустим, он так тебе благодарен, что говорит: «Майк, хочу взять тебя личным пиарщиком». Понятно, что как он был мудак, так и остался, с этим я не спорю. Но слушай… — тут Гарольд подмигнул, и лицо его перекосилось так же, как когда он в первый раз заговорил с Нэнси в отделе кадров, — ведь писать стихи и пьесы на пятьдесят тысяч в год, наверное, немножко приятнее?

Когда Смиты ушли наконец домой вслед за лучом своего яркого фонаря, Люси сказала:

— Ну вот, теперь все формальности соблюдены. Надеюсь, нам не придется к этому возвращаться хотя бы какое-то время. — Потом она добавила: — Забавно, правда? Было видно, что он действительно мог бы стать отличным комиком: он умеет смешить. Но бог мой, когда ему не хочется смешить, он кого хочешь усыпит.

— Ну, когда вкалываешь год за годом в офисе, другого ждать не приходится. Пока человек не уверовал в Менеджмент, его еще можно спасти. Потом уже ничего не сделать. В журнале тоже куча таких людей. Иногда даже страшно становится.

Она собрала пустые стаканы и теперь несла их на кухню.

— Почему страшно? — спросила она.

А он, слегка усталый и немного пьяный, был как раз в том состоянии, когда хочется поговорить о своих страхах и даже немного их преувеличить.

— Ну потому что хрен знает, а вдруг эта пьеса никакого такого успеха не принесет? И следующая тоже?

Она стояла у раковины и мыла бокалы и тарелку из-под крекеров с сыром.

— Во-первых, — сказала она, — сам знаешь, что это маловероятно. А во-вторых, у тебя скоро будет два, если не три отличных поэтических сборника, и любой университет примет их автора с распростертыми объятиями.

— Ну да, круто. Только знаешь что? Отделения английской филологии по всей Америке забиты до отказа точно такими же Гарольдами Смитами. Может, в Менеджмент они и не верят, но от того, во что они верят, у меня глаза превращаются в сухие сморщенные сливы. Могу гарантировать, что, если я когда-нибудь стану университетским преподавателем, двух лет не пройдет, как ты сдохнешь со мной от скуки.

На это она ничего не ответила, и он был близок к тому, чтобы почувствовать стыд за воцарившееся в кухне молчание. Он знал, о чем она промолчала; и потом, ее деньги никуда не делись. И теперь он был в ужасе, что досадные последствия этого безрадостного вечера едва не довели его до того, чтобы вынудить ее снова произнести эти слова.

Он встал рядом с ней и провел рукой по ее ровной и жесткой спине.

— Это ничего, милая, — сказал он. — Пойдем уже наверх.

Пьесу он к концу года так и не закончил. Все последние зимние месяцы он работал день и ночь в сарае с насосом; и его руки, лицо и одежда покрывались тонким слоем сажи от керосиновой печки. В марте или апреле, когда печку уже не топили и можно было открывать окна, он сделал удачные, как ему показалось, правки, оживившие второй и третий акты, но первый так и лежал на бумаге вяло и неподвижно. Это была какая-то вымученная писанина, отдававшая сочинительством, которую — он готов был поклясться — он давно перерос, и тем не менее она упорно не поддавалась улучшению. Если профессионал отличался тем, что сложные вещи выходили у него простыми, то автор этой пьесы, похоже, изо всех сил тянулся к противоположному: каждый новый прием, который он пытался использовать в этом несчастном первом акте, приводил к тому, что простые вещи начинали казаться сложными.

Наступила уже середина июля, и его утешало только понимание того, что он может сосредоточиться и в буквальном смысле забыть обо всем остальном на многие часы. Он не ощущал жары, его не тяготила строгость заключения; он не чувствовал, что держит в руке карандаш или что в глаза попадает пот, который то и дело приходится вытирать; порой он выбирался из своего сарая в сумерки, думая, что сейчас только полдень.

И вот как-то после обеда, в самую жару, он был настолько погружен в работу, что почти не обратил внимания на тяжелый удар, обрушившийся снаружи на дверь сарая, — там как будто упал человек. Прошло, должно быть, еще полчаса, и только тогда он заметил, что сарай стал наполняться каким-то невыносимо мерзким запахом. Что за чертовщина? Дверь пришлось долго толкать, потому что, как оказалось, снаружи к ней был привален влажный брезентовый мешок килограммов на пятьдесят, и, когда он свалился набок, оттуда вывалилось множество мягких штуковин, похожих на совки, но понять, что это такое, было поначалу невозможно, потому что на них кишмя кишели синие мясные мухи. Потом он увидел — это были гнилые рыбьи головы.