Плащ Рахманинова

— То есть Рихард Штраус сказал бы, что Рахманинов потерял свою тень?

— Нет, Хелен, это была не символическая тень, — она бы оскорбилась, если бы я стал читать ей лекцию о Die Frau ohne Schatten [24] которая не может производить на свет потомство, но проблема Рахманинова была не в этом.

— Так почему же так важно продемонстрировать эту творческую смерть через ностальгию, Джордж?

— Потому что, — огрызнулся я, прекрасно зная о ее стратегии выуживать информацию шаг за шагом, — потому что он был одним из талантливейших творцов, когда-либо явленных миру Россией, а его биографы все профукали. Необязательно изучать каждого пианиста, кто завораживает публику, но канонические композиторы — они творцы, волшебники, боги…

24

«Женшина без тени» (нем.), опера Рихарда Штрауса. (Прим. переводчика.)

Хелен снова перебила:

— Разве недостаточно просто определить ностальгию в его музыке? Как это делают музыковеды — в мелодии, гармонии, ритме?

— Нет! Мы должны рассмотреть ее с психологической и исторической точек зрения. Иначе мы никогда не поймем, почему русский Рахманинов сочиняет гениальные произведения, а американский Рахманинов — произведения без души.

— Без души, да ладно тебе, кто сможет устоять перед презренным металлом!

— Да, без души, жалкие, вторичные, бледная тень произведений его русского периода. Только Стравинский и его биограф музыкальный критик Роберт Крафт называли вещи своими именами и кое-кто из музыковедов вроде Ричарда Тарускина. Остальные, особенно биографы Рахманинова, об этом умалчивают. Слишком боятся.

— Даже академики?

— Даже они. Молятся на его виртуозность, потому что он собирал полные залы. Представь, как они станут поносить мою книгу.

— Да, наверное, в качестве рецензентов пригласят именно Рахмафию, — язвительно обозвала их Хелен.

— Неподходящие рецензенты для этой книги.

— Ну, дорогой мой, ты не можешь сам выбирать себе рецензентов.

— Конечно, но у меня тоже есть принципы.

Хелен стала уставать от разговора. Ей нравилась классическая музыка, но Рахманинов как человек ее совершенно не интересовал, и ничто из того, что я сказал ей по телефону за эти два года, не могло изменить ее отношение. Как и многие любители музыки, она часто слушала его концерты, но даже не осознавала, что все, что ей нравилось, было написано до того, как он уехал из России.

Я продолжал:

— Каждая деталь в жизни Моцарта, Бетховена Шопена и им подобным уже обмусолена. Историю Шумана с Кларой сто раз пересказывали — то, как он бросался в Рейн. Клара — любовь всей его жизни. Клара еще и ключ к понимаю Брамса. Бла-бла-бла Но Рахманинов остается загадкой, он окутан тайной, о нем все молчат.

— Джордж, успокойся, ты говоришь бессвязно, — бесстрастно заметила Хелен и подлила мне джина.

— А ты как хотела? Ты же меня напоила.

Хелен подняла брови, как будто отвергая обвинения в злом умысле.

— Хелен, ты права Рахмафия действительно существует в Европе и в США. Я мог бы противостоять ей, если бы расхваливал Рахманинова иди поносил, но я не хочу делать ни того, ни другого. Я хочу создать совершенно новый тип биографии.

— Хочешь сказать, все настолько черно-белое?

— Либо боготвори его, как традиционные биографы, либо ругай, как некоторые музыковеды.

— Но ты не хочешь делать ни того ни другого, — подытожила Хален.

— Да, — робко сказал я.

— Тогда какую биографию ты хочешь написать?

— Я вообще не хочу писать биографию. Я хочу обрисовать, какой могла бы быть совершенно новая биография, но не писать ее. Мемуары ностальгии — вот что я хочу написать.

Я не стал развивать свою мысль. Я лишь мельком упоминал об Эвелин и не хотел пересказывать ее длинную и сложную печальную историю. Хелен прекрасно знала, что такое параллельные вселенные, и согласилась с существованием параллельных вселенных Рахманинова и моей, без Эвелин. Но она оживилась:

— Мемуары ностальгии — это интересно. Я охотно взялась бы их рецензировать, если бы мне предложили. Если подумать, никогда о таком не слышала.

— Вот то-то и оно, но еще я хочу рассказать правду о том, что с ним случилось, честно, нейтрально и по возможности беспристрастно. И чтобы это сделать, мне нужно соединить в одном смешанном жанре несколько параллельных вселенных.

Хелен заметила, что чего-то не хватает:

— На чем же эта правда будет держаться?

— На его ностальгии, — ответил я, — но в его ностальгии кроется загадка. Тоска по дому важна для его творчества как в первой, так и во второй половине жизни. В первой половине ностальгия служит вдохновением, во второй — убивает вдохновение. Проблема только в том, что книга о ностальгии обречена на провал.

— И как же, дорогой мой, — несколько снисходительно спросила Хелен, — ты собираешься представить миру эту метафизическую ностальгию?

— Хелен, тебе никогда не нравилась ностальгия!

— Ну, это же не парень, с которым я могла бы встречаться.

— Ты знаешь, о чем я: ты никогда не считала ностальгию серьезным психологическим состоянием, которое может и парализовать нас, и наполнить энергией, точно так же, как депрессия, или астерия, или…

— Тогда почему мы не принимаем от нее успокоительное?

— Когда-нибудь станем принимать. В медицинской классификации ностальгия когда-то считалась болезнью людей, которые эмигрировали и не смогли приспособиться в новой стране. Как все выходцы из Восточной Европы, оказавшиеся в Америке.

— Я пишу рецензии на книги и никогда не читала об истории ностальгии.

— Ее нет: когда-то ностальгия была широко описана, особенно ностальгия солдат на войне, но потом ее выпустили из виду.

Хелен стала внимательнее слушать своего подвыпившего друга.

— Долбаный Фрейд исключил ее. Если бы только он вписал ее в свой психоанализ, дал ей равный статус с истерией, ты бы понимала, о чем я говорю.

— О’кей, ты меня убедил, — отвернувшись, она понюхала гардению и стала смотреть на сосны.

Но я вошел в раж и уже не мог замолчать, как волчок, который не остановится, пока не завершит оборот.

— Карл Ясперс, философ, пытался убедить Фрейда, но тот не слушал. Был глух к слову на букву «н».

Точно как Хелен, которая всегда желала мне самого лучшего, особенно до того, как мы расстались миллион лет назад. Тогда она говорила, что я — любовь всей ее жизни, но смирилась перед лицом «сексуального реализма», как она это называла. Она не понимала, почему я поднимаю такой шум из-за этих параллельных вселенных, но уступила:

— Ты хороший писатель, Джордж, у тебя все получится.

Неожиданно я притих. Что-то в высказываниях Хелен ранило. Она знала, что я собрал уйму материала для «культурной истории ностальгии», но в ту наполненную ароматом гардений ночь я описывал ей мемуары под названием «Плащ Рахманинова».

* * *

Наши «Катскильские беседы», как я стал называть их впоследствии, оказались более полезны мне, чем моей собеседнице. Обратно на Западное побережье я вернулся полным энергии и готовым к экспериментам с изложением своих идей или, по крайней мере, к попыткам вписать жизнь Рахманинова, от начала до конца, в логичную модель человека, страдающего от ностальгии по потерянной России. Сколько я себя помню, я всегда считал, что жизнь — это связная история, и люди редко отказываются от такого представления о ней до момента смерти. Люди отвергают идею органической связности собственной истории только в самом конце своего жизненного пути: когда тонет корабль, когда они неизлечимо больны, лежат при смерти — да и тогда редко. В противном случае, если бы мы отказывались от этой идеи гораздо раньше, если бы соглашались, что жизнь развивается беспорядочно и состоит из разрозненных эпизодов, мы бы неизбежно предавали себя в руки Смерти и становились ее трагической жертвой. Представьте, какую боль причиняет осознание, особенно в конце жизни, того, что она бестолкова, нелогична и бессвязна. На такое осмеливаются только запутавшиеся, мятущиеся люди или люди с душевным расстройством.