От надоевшего отпрянуть,восстать, свой шум переведяв немолчное стучанье прялок,в опрелости после дождяи запах кислый сухостоя,полыни, пижмы. В огонькидвух чарок. В самое простое,в костер на берегу реки.Но, только развязавши узел(обрезавшись пусть о шнурок),учительницу звать на ужин;но, только зазубрив урок, —искать, спугнуть и удивляться,и удивляться неспроста.Пускай в лихие восемнадцатьили (что правильно) в полста.
«Это – я… Кромка моря, на пузе…»
Это – я… Кромка моря, на пузезаползаю в соленый прибой.Я – корябаю вилкою узелна шнурке… Я – с разбитой губойу
подъезда. Я – с писаной торбойподбираю слова к сентябрю.Провинившийся, тихий, но гордый —фантазирую и говорю.Здесь, один, без страны и без цента,повторяю, твержу невпопад,что одни, без небесного центра —пропадаем, что клён в листопад.Восхищенный сходящей лавинойи, в долине вдыхая петит,оглянусь: паучка пуповинанад поляной осенней летит.Не прощаясь – без шума и дыма, —свет и шорох вобравши сполна,оглянулся – и все твое имяливень смыл, облизала волна.Проводница казенною тряпкойстол протерла, сложила белье;и – до боли знакомые тапкиуже вхожи в мое бытие.
«Обжить метро последний поезд…»
Обжить метро последний поезд,быть вхожим в подмосковный сумраки, о Петрарке беспокоясь,нести домой набросков сумки.Когда весь дом остынет, смолкнет,ночному снегу окна внемлют, —с упреком выключатель щёлкнет.Так возвращаются на землю.Так возвращаются из Адав уют, к остывшей кружке чая.И даже вечный беспорядокобрадует, не удручая.Что человек? Рука, страница,перчатка, взгляд в аллее темной.Поселок спит. Тебе не спитсяс уликою приобретенной.
«Собраться. Шапка, шарф, перчатки…»
Собраться. Шапка, шарф, перчатки.Шнурки потуже затянуть.И, воздух дверью распечатав,обрадовать морозом грудь.Опаздывать. Сбивать ледышки,давить ботинком хрупкий лед,нести пенал, тетради, книжкии сменку. Ранец – кашалот,тьма, поглотившая Иону.Ты, извлекающий из тьмыцитаты, формулы, законы,начало и конец войны,застанешь парту Эрисмана,пиджак мышиный, шерстяной.Вставать зимой до света, раноучиться засветло зимой,чтоб, увидав на переменеснег над излучиной реки,ты рыжей написал Елененеровным почерком стихи.
«Когда припомню у окна…»
Когда припомню у окнанежаркий вечер мая,в ком настоялась тишина —подвижная, живая;закат не думал пламенеть —вместо него обновойсирени вызвались горетьцветы ярко-лиловы;и я на воздух говорю,что все ещё припомнютебя и ночь, тебя, зарюи беспорядок комнат,высокий дом, вокруг – дома,кусты, машину, зданья(есть ожидания тюрьмаи сахар ожиданья)и – запоздалый твой приход,на улице высокойчасов остановивший ходтвой золотистый локон;летел окурок на газон,и – ни о чем не думать;твой выключенный телефон —спасение от шума, —как вспомню – и неважно где,и кто мы, и откуда, —есть тот настой на тишинеи это в жизни чудо.
Южный триптих
1
Когда железо ржавое на Югкачнулось с лязганьем, когда сердилось, глохло, —отцы моих растерянных подругприлипли к стеклам.Но вышли – кто с лопатой, с кулаком,с решимостью, как с поднятым плакатом, —весь Юг – Джанкой, Очаков, Конотоп —встал образом распятым.Оно – железо, – движимо извнечужой сторонней волей,несло раздел обширной стороне.Бронею диким полем,земле кромсая гусеницей грудь,по полю стрекотали танки.Как от немецкой «Зингер» точный путь —стежок от вышиванки.
2
И всадники, и тот, кто подавалтупым
концом копья сегодня губку,Не видели меж тёмных туч овал —нырнувшую на дно голубку.От копоти покрышек небесапокрыты были горькой власяницей,Такой, что небо превратилась в сад,где не гнездиться птицам.Но выше, чуть поодаль, в сторонепрестольного стола, наверно, слева,где речь была о хлебе и вине,теперь скорбела Девао том, что разделенье велико,что нить вольфрама вспыхнула меж братьев,и все же распростерла свой платоки стала помогать им.
3
Земные и недолгие цари,купцы, чиновники, менялы,из глины созданы их алтари,из сна их зазывалы.Учителя рассеянья и зла(поскольку уменьшает разделение) —движение без крыльев и весла,со ртом зашитым пенье.Все верлибристы рукотворных рози вратари привязанности мнимой,кто мимо детских или женских слезвсегда проходят мимо —за копотью не видят высоты,а красоты за едким потом, —и оттого не смогут как цветыязык вместить полёта,который есть первейший из начал(безоблачней он, голубей Веданты),привязаны к обидным мелочам,их тени – персонажи Данте.
«Милая, мне ясно…»
Милая, мне ясно,как летает стриж,как смеётся ястреби робеет мышь.Как березы плачут,всю рассыпав медь.Принялось на дачелето бронзоветь.Ждет туман в осоке,поздно расцвелои птенцы сорокивстали на крыло.Сосны гладит ветер,бьет в тугую жесть.Хорошо, что детии лисички есть.Знаю я, где косятзайцы трын-траву.Ты приедешь в восемьпосмотреть луну.
Вся рыба у Давида
Как въедешь в Завидово:терпуг, форель, лещ, муксун.Вся рыба у Давида.Давид – широкоскул.Будет мост, колокольня.Солнце, больно глазам.Глазам, повторяю, больно.Давид – казах,чеченец? Не видывалу палатки его,но все рыбы – давидовы,все они у него.А кто сам он – не колется.у Давида рыбий ковчег.Узнаем, остановимся.Рыбак он? Человек?
«Москва до запахов подмышек…»
Москва до запахов подмышекзнакома, до самих глубин,которую пресветлый Мышкинпонюхал, но не полюбил.До трещины на тротуареи лип Садового кольца,где об одной идущей пареписать мелодию с лица.До в банке с крышечкой сметаны,смолистых тополиных стрел,до Николая-из-титанаи Юры-русский-полетел.До павильона «Пиво-воды»и желтого бочонка «Квас».Гематогена, Польской модыи здравицы гудящих масс.До детского (качели) хора,кривлянья маленьких утят,До Здесь был Вася, Беломора(крылатые – не улетят),До синих елей, мавзолея(пока там не был – полежит),БФ и эпоксидки-клея,до По веревочке бежитдразнилки (не был там ни разу!),подземки с красной буквой М,до фантастических рассказовв подшивке «Кванта» и ТМ.Арбатов стали и лепнины,походов массово в кинои (грузчиков веселых спины)фоно и мутного трюмо.До третьих дедовских обоев,латунных ручек (память – ртуть),до бабки (не вернуть обоих).Прошу – таблички – повернуть.До лужиц (васильками неборасколото, шумишь о ком),до пахнет бородинским хлебомс натертой в корку чесноком;Руки под скатертью сжима —сжимаемой, до – боже мой —тех вечеров, где звезды маяи мать, зовущая домой.