Который тут ни мыкайся рапсод —не отыскать ни принцев, ни горошин.Тому назад лет где-то восемьсоттут был боярин Кучка укокошен.Тысячелетний принцип нерушим:был угол этот лучшего пошиба.Не верится, что двести с небольшимминуло лет, как тут ловилась рыба.Старинный город ржал, как жеребя,спеша с крестин на свадьбы и поминки,был перекинут сам через себястаринный мост над водами Неглинки.Плещась о стены, здесь под мостовойчервеобразный спрятался отросток.Тот попросту не виделся с Москвой,кто не ходил на этот перекресток.…Здесь кулинарный высился штандарт,а город ел, как богатырь былинный.Тут некогда Транкиль Петрович Ярддля Пушкина готовил суп с малиной.Окрестность ароматами пьяня,цвел ресторан, и господа смекали,что благородней суп из ревеня,чем лучшие грузинские хинкали.Сколь многое мерещится в былом!Василию немало профершпиля,бездельничал за ужинным столомпоэт у знаменитого Транкиля.Что вспоминать о веке золотом!Приноровившийся к российской стуже,свалил Транкиль в Петровский парк. Потомкормили здесь уже гораздо хуже.Прошло всего-то полтораста лет.Плевать
бы всем на то, что мир безумен —какой сортир тут сделал Моссовет!Как много поднялось тут бизнесвумен!Но и сортир забрал проклятый тать!Легко ль увидеть татя в депутате?Страна хотела малость пористать,но с ней никто не пожелал ристати.У памяти в десятой кладовойстоят года с упрямством непреклонным,и снова пахнет красною Москвой,при этом вовсе не одеколоном.С Неглинки смотрит город-исполинпонять не может, что тут за держава,дыша карболкой, каковой Берлинкогда-то встретил пана Станислава.Что, душно? Ну, так вешайте топор.Побудем, господа, в самообмане,и поживем, как жили до сих пор,в одном и том же мире и шалмане.Что, душно? Ну, так вешайте топор,Побудем, господа, в самообмане,и поживем, как жили до сих пор,в одном и том же мире и шалмане.
Чёрный машинист
Хоть борись, хоть совсем обойдись без борьбы,и последнюю лошадь отдай коногонам.Надвигается поезд из темной трубыи смыкается тьма за последним вагоном.Он летит, будто вызов незримым войскам,будто кобра, качаясь в мучительном танце,капюшоном скребя по глухим потолкамна обычную схему не вписанных станций.Как летучий голландец, немой и слепой,как фрегат, погасивший огни бортовые,этот поезд, наполненный темной толпой,противусолонь топчет пути кольцевые.То ли тысячу дней, то ли тысячу летон ползет, на безглазую нежить похожий,и в потертую черную робу одетсовершенно седой машинист чернокожий.Чуть заметное пламя мерцает внутри,пассажиры молчат, обреченно расслабясь,по масонскому знаку на каждой двери,и в оконных просветах дымится канабис.Бесконечная ночь тяжелее свинца,и куда непрозрачней надгробного флёра.А в вагоне качаются три мертвеца —престарелый кондуктор и два контролёра.Этот поезд кружит от начала вековибо полон подарков, никем не просимых,на вагон там по сорок латышских стрелковпри восьми лошадях и при верных максимах.Сквозь туннели ползет, по кривой уносято, чего никогда не потерпит прямая.В этом поезде едет пожалуй что всятак сказать, пятьдесят, извините, восьмая.В этом поезде в бездну спешат на футбол,только некому думать сейчас о футболев том вагоне, где кровью забрызганный полпредставляет собой Куликовское поле.Темнота и туман, и колёса стучат,и струится дымок догорающей травки,каковую привез из республики Чадмашинист, что пошел в мертвецы на полставки.Не мечтает страна о царе под горойтолько смотрит, застывши, на черного змея,и рыдает униженный бог Метростройсамого же себя уберечь не умея.Растворяется мир в конопляном дыму.Тишина, обступая, грохочет набатом.И уносится поезд в кромешную тьму,чтоб пропасть на последнем кольце тридевятом.
Москва ацтекская
Кто и какого нашел шарлатана,длинного не пожалевши рубля,и для чего бы кошмар Юкатанастроить почти под стеною Кремля?Письма воруют в столице ли с почт ли,то ли обратно на почту несут?В Теночтитлане для Уицилопочтлиможно ль такое представить на суд?Мастер тут был чернокож, бледнолиц ли,только уж точно себе на уме,жертвы для месяца панкецалицтливидно, готовили на Колыме.Глянем с фасада, посмотрим с изнанки.С чем этот домик сравнить, например?Пусть он поменьше, чем Этеменанки,но понадежней, чем строил шумер.Важно, что мощно, неважно, что грубо,смету расходов притом соблюдя,только не выдал мореного дубакеларь для давшего дуба вождя.Не укрощать трудового задора,в жилах народа отнюдь не кефир!Вышел приказ: не жалеть лабрадора,не экономить карельский порфир.Резал ваятель, вконец перетрусив,то, что ему заказала Москва,мучился творческим ужасом Щусев.глядя во тьму Алевизова рва.Хоть барракуда плыви, хоть мурена —пусть поглядят на военный парад.Дважды Хеопса и трижды Хефренаувековечил в Москве зиккурат.Трубы звучали, гремели роялипесни звенели о славной стране,поочередно с трибуны сиялитрубка, фуражка, усы и пенсне.Площадь смолкала от края до края,дыбились глыбами гости трибун,взглядами пристальными пожираяна мавзолее стоявший табун.Только не надо сердить экселенца.Не затупился у века топор.Вот и погнал фараон подселенца,спать под соседний кирпичный забор.Только мелькают кругом камилавки,к битве не очень-то тянется рать,Если консервов полно на прилавке,вроде бы очередь можно убрать.Носится в воздухе галочья стая,ждет у порога безликий гонец.Вервие – это веревка простая,вейся не вейся, а будет конец.Тянется дым от сгоревшего века,кончилась осень, настала зима.Улица, ночь и пейотль для ацтека —и от реки восходящая тьма.
…я увидел, как в зеркале, мир и себя и другое, другое, другое.
Владимир Набоков. К России
Скоро будет двенадцать, над свалкою мрак.Зажигаем фонарики смело.Между двух партбилетов лежит дошираки авоська с огромным помело.Там лежат кокколобы, но ты не рискуй —лучше трогать такое не надо.Хорошо бы немного найти маракуй:и еще поищи авокадо.…Там рабочие судьбы решает партком,там великий почин в коллективе.Канталупа с немного побитым бочкоми любимые многими киви.Там борьба за рекордно высокий надой,за сестерции и за оболы,там уютно соседствует с красной звездойпятизвездный разрез карамболы.Там лежат ум и совесть, а также и честь,и слеза замполита скупая,три куска комсомола, сказавшего «есть»,и зеленая малость папайя.Там в бутылке – недопитый горный дубняк,два десятка цунами с блинами,дирижабль «Альбатрос» и матрос Железняки победа, что будет за нами.Там лежат трудодни, да и сами труды,небо в самую мелкую клетку,пальцы, яйца, пятнадцать столов без нуждыи в три года даешь пятилетку.Там в труде и учебе великий успех,три десятка знакомых портретов,наша цель коммунизм, пролетарии всех,мандарины и крылья советов.Там сверх плана даем, там бездельник не ест,чемпион, окруженный почетомне рабы и не мы, и двенадцатый съезд,и еще там, еще там, еще там.Антраша, пируэт, фуэте, экарте,в
гараже драгоценная волга,все, чего не распишешь в меню и в мечте,все, о чем говорили так долго.Обозначен единожды выбранный путь,и не надо излишних эмоций:ты обиженной мордой судьбу не паскудь,и несчастные карты не коцай.Ни к чему уходить ни в запой, ни в загул,будем рады и тем, чем богаты,и помойка пуста, и устал караул:по домам, господа демократы.
Иоанн Безземельный ищет горчицу. Второй оммаж Ивану Голлю
Катарина:
Неси все вместе иль одно – как хочешь.
Грумио:
Так, значит, принесу одну горчицу?
Шекспир. Укрощение строптивой.
Порыв безумия внезапного пресекши,в число неизбраных незнанием незван,ни гривны, ни куны, ни самой мелкой векши [1]не может заплатить сегодня Иоанн.Но голод утолить в невидимой столовойвступает, не спеша, через проем дверной.Слепой официант и повар безголовыйего угрюмо ждут у стойки ледяной.В стране, где не поймешь – кто кролик, кто католик,где не туды идет войной на не сюды,шагает он туда, где за безногий столиквеликая нужда уселась без нужды.Пока официант меню ему бодяжит,отнюдь не просто так, но с божией росой,решает твердо он, что в этот день закажетяйцо без курицы, что сожрана лисой.Богатый выбор здесь не очень-то и нужен,здесь все, что есть в меню – ни два, ни полтора,но могут предложить на завтрак и на ужинсуфле из воздуха и суп из топора.Здесь из-за скудости никто не горячится,здесь вовсе нет врагов, как, впрочем, и друзей,здесь древний перец есть, и старая горчица,столь драгоценные, что впору сдать в музей.От здешнего меню тебе не станет худо,будь ты хоть пионер, а хоть миллионер,здесь есть дежурное, но фирменное блюдо:ничто по-ленински на сталинский манер.…Весь день бесцельное стрелянье без наганов,прогулки без собак под псиный пустобрёх,и гордый секондхенд фриганов и меганов.и три богатыря, что здесь без четырех.В немыслимом саду ведет мотив неловкийневидимый смычок в невидимой руке,и мчит на всех парах к доеденной морковкебессмертный паровоз в бессмертном тупике.Непредсказуема ненастная погода,но нам сулит судьба, задрав незримый хвост,триумф мистический семнадцатого года,что в девяностые года протянет мост.Здесь ни симфонии, ни такта, ни аккорда,но аргумент пустой никак не нарочит.Здесь слово человек звучит совсем не гордо,затем, что здесь ничто и вовсе не звучит.Извилистым путем ведет тропа прямаяот беззакония к последнему суду,а он в толпе стоит, никак не понимая,что именно пришло в том памятном году.Картина без холста, этюд без акварели,любовь открытая и страсть исподтишка.И ледяной октябрь уже настал в апреле,и кто-то на толпу кричит с броневика.
1
Древнерусские монеты: в одной гривне 25 кун, в одной куне – 6 векш.
Галина Погожева
Стихотворения
Родилась в Москве 20 января 1954 года. Закончила французскую спецшколу, затем Московский авиационный институт. В студенческие годы ее стихи печатала «Комсомольская Правда» и альманах «Поэзия». В это же время начала пробовать себя в переводе французской поэзии. В 1983 г. издательство «Молодая Гвардия» большим тиражом выпустило в свет книгу французского поэта, лауреата Нобелевской премии Сен-Жон Перса, где она выступила как составитель, переводчик и автор комментариев. С 1990 г. живет попеременно в Москве и в Париже. Участвовала в организации больших русских выставок в Париже и создании их каталогов. Многие годы сотрудничала с газетой «Русская Мысль», где выходили ее статьи. Инициатор и автор литературной записи воспоминаний Великого князя Владимира Кирилловича, вышедших в Санкт-Петербурге, двух поэтических сборников, множества публикаций в периодических изданиях.
«А счастья-то, впрочем, нам надо немножко…»
А счастья-то, впрочем, нам надо немножко:Оно так безумно!К березовым рощам приникнешь в окошко:Куда-то везут нас.По всем этим будням мы прожили глупо,А нынче так звездно!Но все, что сегодня, и все, что могло бы… —Прекрасно и поздно.В холодном вокзале, в прокуреннном зале,В ненужном: – Пишите, —Вам что-то сказали. – Вы что-то сказали?Еще раз скажите! —За блажь и дерзанья нам сны наказанье.Приснится, голубчик,Что где-то в Рязани запряжены сани,Постелен тулупчик —И снегом и лесом, и лесом и снегом,С березами вровень.Мы сыты железом и вспомнить нам не о ком.Не о ком, кроме…
«Наверное, дождь целый день был…»
Наверное, дождь целый день был,И, кажется, днем – днемОн было припомнил, да и забыл,И не было слов в нем.Но конь его вдруг задрожал сквозьСон – это была весть,И старая память – такой гвоздь —Вонзилась в его кисть.Так, стало быть, дождь – это был плач.Изольда пошла лечь,И он постелил для нее плащИ с ней положил меч.А сам все смотрел он, как день блек,Как сумрак ночной пал,Потом осторожно на плащ легИ плохо всю ночь спал.1977
«Ты на мое отчаянье похожа…»
Ты на мое отчаянье похожа.Стоит звезда над сушей и водой.Горит душа, и холодеет кожа,И расцветает лютик золотой.Дни выпадают, как дожди, и гаснут,Как только дни – и как одним глотком,Одним дыханьем говоря: – А вас тутЗабудут всех, не вспомнят ни о ком.И ты мне скажешь, руки отнимая,Что счастья нет, есть ветер и вода.Затмилось сердце, слов не понимая,И ветка ивы брошена туда.Есть что-то в даре вечное, как в горе,Привычное, как верность и тоска,Как та река, впадающая в море,Идущее волной на берега.И это жизнь. Ее узор подвижен,У ней изнанки нету никакой,А на лице, среди цветов и вишен,Мы вышиты коснеющей рукой.Уже темны и тягостны посулы,Сквозят черты, как ветер из дверей,Сквозь плутни школы, сквозь глаза и скулы —Деревьев, лодок, стен монастырей.О эти дара вечные подарки,Перерожденья, бденья забытье!А все твои, Олимпия, огарки,Твои и рисованье, и шитье.1978
«Все кончится. Мы встанем в полшестого…»
Все кончится. Мы встанем в полшестого,Погасим свет и выйдем в ворота.Возьмем мы только шара золотогоС холодного и мокрого куста.В ненастный год от Рождества ХристоваМы в этом доме спали на полу.О смерти приказание готово.О Господи! Последнюю стрелуТы вынул из колчана золотого.С корзинкой яблок, в ватнике военномСтаруху-жизнь мы встретим на пути.Горит в лесу свеча по убиенным.Ни жизнь прожить, ни поле перейти.На станции, читая расписанье,Ты скажешь: – Совесть, кажется, чиста. —Подписано о смерти приказанье.О вспомните родимые места!1980
«Над озером сгустившаяся мгла…»
Над озером сгустившаяся мглаИ полночь бьет в свои колокола.– Ты кто такой? – Не помнящий родства. —И негодует вещая листва.Два всадника отсюда смотрят в даль,Он – приподняв забрало, и вуаль —Она. И заалеют купола,И полдень бьет в свои колокола.И день, единоборствующий с тьмой,День памяти! И смелый ангел мойХохочет: – Гибель эта стоит свеч! —И честь, и слава, и двуручный меч.Пусть гаснет день – бывает свет иной.То молнией, то полною лунойМогильные осветятся кресты.И затрепещут вещие листы.1984