Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2016

«Владетельного герцога посланье…»

Владетельного герцога посланье.Зажжется к ночи новая звезда.Но медлит день, несущий на закланьеСвой бледный свет. И грусть как никогда.Еще не вечер, но немножко поздно…Кончается поэзия. К концуПодходит август – холодно и звездно —Как блудный сын к хрипящему отцу.Уходит день. Он где-то в Ливерпуле.В России ночь, давно уж там темно.Там снова занят отливаньем пулиНаш человек. Но это все равно.Зажжем свечу – темно мне. У огня жеЯ вижу лучше, чем при свете дня,Что жизнь прошла. Настала осень, княже,И золотом осыпала меня.Мне скучно, бес. Всех нет, но хоть бы слезы…Посмотришь в сад – и что же видишь ты:Что все прошло. Остались только розы,Георгия Иванова цветы.2000

«Остановите лошадей!..»

Остановите лошадей! – ЗаряВечерняя печалилась, качалисьНад головой цветы, и лекаряК остывшему Потемкину домчались.…Из глубины раздался голос, бас,И с высоты ответил голос Бога.Летевшая помедлила немногоИ села на резной иконостас.И вздрагивали, как двойные створки,Два пудреные крылышка сквозь сон.Безвременье. Империи задворки.Безрадостная молодость. Херсон.И в прошлое проваливались ноги.Туда, туда, подальше от судьбыВедите нас, тенистые дорогиПод вязы, под дуплистые дубы…Прошли века. Но точно так же, князь,Я в поле умереть хочу, на дальнейОтеческой земле многострадальной,Предчувствуя, тоскуя и винясь.2002

«Мне снилось, что я соглашаюсь смириться…»

Мне снилось, что я соглашаюсь смиритьсяС безрадостной жизнью оставшейся этой. —Скорей умереть, подавившись конфетойСо странным названием «Озеро Рица»!Проносится птица с отчаянным криком.Струится над озером мгла голубая.Здесь речь о тебе, о прощаньи великом.Промчаться, два плавных крыла выгибая,И разве что в чьей-то душе сохранитьсяКак озеро, вечер и птица лесная.А озеро Рица теперь заграница?– Черт, старая карта. Не знаю, не знаю…Как скоро, невидимой ниткой прошитый,Спускается сумрак на тихие воды!Кончается век, неудачно прожитый.В нем было счастливого: виды природы.Конец теперь бедам, трудам и заботам —На черном, чужом берегу океана.И снова я буду твоим Ланселотом.Твоим Ланселотом, моя Вивиана.2001

«Проезжаю я мост…»

Проезжаю я мост. Речка Речица,Словно быстрое время, течет.Все проходит, а это не лечится,Все минует, а это не в счет.Где-то здесь моя детская родина,Завалящей любви леденец,Мост калиновый, речка Смородина,Змей Горыныч и меч-кладенец.За леском меня ждет речка Талица,Плеск и блеск замедляют свой бег…Все оставит, а это останется,Все отстанет, а это навек.Мчись, конек мой, покуда распутицаИ судьба не заступят нам путь.Речка Тьма перед нами расступится,Понесет, засосет… Ну и пусть.2016

«Вот жизнь наигралась, сгорела дотла…»

Вот жизнь наигралась, сгорела дотла,Осталась какая-то малость.А я как Марина Иванна жила.Посуду все мыть порывалась.И сколько потом километров и мильБезумные ноги носили,Я все нарывалась, как Осип Эмильевич,Хотя нас не просили.Но я не умру под забором, как Блок,Не дам им в обиду меня я,А буду лежать и смотреть в потолок,Быть может чего сочиняя.И пусть их посуда пребудет грязна,Зато у нас чисто в палате.И я – величава, мудра и грузна,Как Анна Андревна в халате!2016

Надежда Кондакова Слово о Галине Погожевой

В стихах Галины Погожевой – чистый звук, случай в сегодняшней поэзии редкий.

Природа этого явления таинственна. Наверно ближе всего подводит к объяснению его – аналогия с работой скрипичных мастеров, ведь скрипка сама создавалась как аналог человеческого голоса.

Даже при условии, что мастера работают с одним и тем же материалом (ель, клен, черное дерево), идеального звучания достигают лишь единичные экземпляры, причем, сам мастер чаще всего не может объяснить, почему у него «получилось» или «не получилось». Чистота звука скрипки – явление божественного порядка, – считали в старые времена, да и сама скрипка, единственный инструмент, который обожествлялся, подобно греческой арфе. Сохранились даже названия частей скрипки: голова, шея, грудь, талия…

Материал у всех поэтов тоже один – жизнь. И почему у одних в стихах она звучит, а в других глуха, как фанерная болванка или пуста, как электронная имитация природного звука – сказать трудно. Возможно на какое-то объяснение наводят строчки прекрасного «серебряного» Иннокентия Анненского, – кстати, тоже о скрипке, о смычке и струнах:

И было мукою для них,Что людям музыкой казалось.

Мук и страданий в жизни любого стоящего поэта достаточно. У многих – даже перебор. Однако если эти чисто человеческие страхи и смятения лезут в стихи в чистом, «необработанном» виде, то божественная «музыка сфер» перед поэтом закрыта.

Галина Погожева родилась в Москве в семье, где за поколением родителей, советской технической интеллигенции, невидимой стеной стояли крестьяне, сельские учителя, священники и монахи. В юности нам кажется, что мы – это только «мы сами» с ворохом прочитанных книг и повышенных ими самоощущений. Пушкин и Блок представляются более важным звеном бытия, чем какие-то деды и тем более – прадеды. С истинным взрослением души эти составляющие меняются местами.

Деда ватник и прадеда ряскаОчевидцы скитаний и бед.Раз в году вам положена встряска,Очищающий солнечный свет.Ну а нам полагается низкоПоклониться и их помянуть,И в невидящий глаз василискаНенавидящий взгляд повернуть.Дарит нам еще труп этот львиныйГорький мед. На холмах и во рвахНадо всей среднерусской равнинойВеет ветер в пустых рукавах.Одержимые этой державойВсе ж недаром, сквозь снег и метель,За подстреленной птицей двуглавойМы пошли как Тильтиль и Митиль.Нам теперь змееяд предводитель.И велят нам идти до концаГосударя полковничий кительИ полковничий китель отца.

Литература, обозначенная светом прямо не упомянутого здесь Метерлинка, побеждена живой историей. «Полковничий китель Государя» и «полковничий китель» отца-фронтовика – не музейные артефакты, а прямые свидетельства нерушимой связи трагических русских времен, определившей и жизненные приоритеты поэта. На мой вкус именно такие стихи, с подспудной «одержимостью» державой, являются истинно патриотическими. Лозунги и клятвенные уверения оставим неистовым ревнителям «красного проекта».

На московском литературном горизонте Галина Погожева появилась в начале 70-х, то есть примерно тогда же, когда и я. Мы люди одного поколения, и даже, как выяснилось, бродили в юности одними и теми же тропками. Семейные наши истории с раскулачиваниями и гонениями отчасти тоже похожи. «Невидящий глаз василиска» – генетически впечатался в память. Мне повезло больше, в свете исторической правды я поздно, (и сначала лишь из подцензурных книг!) – узнала обо всем, что случилось сто лет назад с моей родиной и девяносто лет назад – с моей семьей. Родители, испытавшие на себе груз отщепенчества, хранили нас с сестрой от «лишних тайн». Галина знала обо всем с детства. Возможно поэтому все ее попытки вписаться в литературный ландшафт «семидесятых» оказались тщетны. И дело было совсем не в «антисоветскости» или модно возникшем тогда «диссидентстве» – это детская болезнь прошла мимо Галины, равно как и последующая стрижка купонов со всего этого. Просто в стихах Погожевой той поры витал какой-то вневременной, какой-то «не-советский», не фиксирующий время – дух, причем, дух мятущийся, ищущий высшую правду мира и высшую гармонию жизни. Свою роль сыграл и поведенческий ригоризм, неприятие существовавших на тот период журнально-издательских «норм» общения.

Безусловную одаренность Галины Погожевой признавали многие. Печатал ее стихи только Николай Старшинов – раз в год, в альманахе «Поэзия». Борис Слуцкий, семинар которого Галина посещала, тоже слышал этот чистый звук природного голоса. Но, похоже, лучше всех эту поэзию могли бы оценить Николай Гумилев или Георгий Иванов… Такое вот вышло «несовпадение» по времени.

Поспел в аббатстве красный виноград.Я не хожу в скрипучие воротца.Там все народ. Там пастушок мой братИ мать моя, родившая уродца.Карабкаюсь по лестнице витой,Забрасываю камень за ограду.Серебряный мой голос, золотой! —Бог подарил вдобавок к винограду.Я славлю щедрость горькую Твою,Учу латынь, пишу, пишу в тетради,И в винограде прячусь и пою,Сижу и плачу в красном винограде.

В начале 90-х Галина, в юности закончившая французскую школу и к тому времени уже переводившая французский поэтов, уехала в Париж…

Боже, кто из нас в юности не мечтал вслед за пятнадцатилетней Цветаевой оказаться в «большом и радостном Париже», «парижских воробьев испуганные стайки» обнаружить – вслед за Мандельштамом, своими глазами увидеть волошинское: «В дождь Париж расцветает как серая роза…».

Галина Погожева отправилась в Париж – за Россией. Найти и перевести на французский дневники великого Нижинского – была задача. Встретиться с той исторической Россией, памятью о которой заведовала «мать всех муз» Мнемозина, и которую русские эмигранты первой волны «унесли с собой» – сверхзадача. Обе оказались счастливо выполнены. А дальше… дальше началась долгая и трудная дорога домой: