Допустим, ты только что умер в прихожей,и пыль от падения тела границлуча, что проник из-за шторы, не можетдостичь, но достигнет. Красиво, без птиц,за окнами воздух стоит удивлённый,захваченный взглядом твоим, что назадвернуться к тебе, отражённым от клёнав окне, не успеет, и всё-таки сжатим воздух, но это недолго продлится:твоё кареглазое зренье дрожатьбез тонкой почти золотой роговицысумеет четыре мгновения – ждатьосталось немного. Большая природаглядит на добычу свою. Говорю:не медли у входа, не медли у входа,не бойся – ты будешь сегодня в раю.И всем, кто остался, оттуда помочь тысумеешь, допустим, не голосом, нерукой и не знаком, и даже не почтой,которая ночью приходит во сне,но чем-нибудь сможешь – я знаю наверно…Ты всё-таки умер. И тайна твоямолчит
над землёю да так откровенно,что жить начинает от страха земля:и звёзды шумят, как небесные травы,и вброд переходят своё молококормящие матери слева – направо,и детям за ними плывётся легко.
«Можно сказать: ты стоишь у окна…»
Можно сказать: ты стоишь у окнавсё нарастающей осени, еслитак остывают у птиц имена,что у вещей они даже исчезли,что начертанье кривых тополейветер согнул до такого курсива,что издевательство это, скорей,не безобразно, а даже красиво.Сызмала надрессированный тьмойдействовать взглядом особогоблеска,я наблюдаю тебя молодой,то есть не в фокусе, то есть не резко,то есть вовсю вечереет, покагусто клубится роскошная старость.Я бы сказал, что плывут облака,только для этого слов не осталось.Кто нас за локти разбудит с утра?Кто поцелует и нежно состарит?Ты некрасива, поскольку прекра —сна ни в одном – ни в зелёном,ни в карем.
«Кошка с длинными ресницами…»
Кошка с длинными ресницами.Синий лунный свет.Жизнь тем более случится,если нас здесь нет.Заскрипит в замёрзшей лужепрошлая трава,и никто не обнаружит,как шумит сова.Кошка умывает лапкамиузкое лицо,и блестит в углу под лавкойженское кольцо.У запруды стонет в водусом своих усов,он подводную погодупредсказать готов.Чересчур одновременнозамолчало всё.Лишь колодец постепеннопьёт своё питьё.Звёзд пшеничные предметыкое-как видны,потому что скорость светамедленнее тьмы.Не туман, а подходящийдля тумана дым,даже слишком настоящий,чтобы стать седым.И кусты стоят по поясв ледяной росе,и вдали грохочет поезд,где мы едем все.
Вдовцы
У мёртвых жён в карманах – только снег,и тот – из мелкорезаной бумаги.Их взгляд, ещё шуршащий возле век,уже лишён бинокулярной влаги.Они теперь своим мужьям враги,хотя любимы этими мужьями.Им никогда не встать не с той ногив своей насквозь не оркестровой яме.Зато им – петь пластами рыжих глини супесью смеяться до упада,и, раскатав картонки тонких спин,на них скользить по чернозёму ада,где, сквозь себя просеивая грунт,навстречу к ним, движенья обнуляя,их дети нерождённые плывутсвоим неимоверным баттерфляем.Плывут на запоздалую войнурождения, где воды, пусть немного,но отойдут грунтовыми во тьму,ведь схватка мёртвых – это схватки бога.Что под землёю – тоже небеса,не столько очевидно, сколько важно.Там женщина уж если не оса,то птица в оперении бумажном.И мы верны, то днём, то по ночам,то воя в ванной после мастурбаций,подземным ласточкам и девочкам-грачам,суглинистым синичкам… Если вкратце:за то, что мы дышали без конца(пока их не было) налево и направо,они при встрече вырвут нам сердцаи улыбнутся, потому что правы.
«Вчера я подумал немного…»
Вчера я подумал немногои к мысли простейшей пришёл:в раю отдыхают от бога,поэтому там хорошо.От веры в него отдыхают,от зелени жизни земной,где ангелы, как вертухаи,всё время стоят за спиной.От ярости бога, от страха,от света божественной тьмы,от вспаханной похоти паха,от суммы сумы и тюрьмы.От ревности бога, от боли,от ста двадцати пяти граммотменно поваренной солидля незаживающих ранИ снова – от веры, от веры,от сладкой её пустоты,от ветхозаветной химеры,с которой химичат попы.От яблони в синей извёстке.От снега на тёмной сосне.От плотника с женской причёской,от плоти его на кресте.От «око за око», от шока,что эти стихи на столележат с позволения бога,убившего нас на земле.О, как он любил, спозаранкусклонившись над городом Ч.,зализывать
кислую ранкуу птицы на правом плече…
«Смотрел TV…»
Смотрел TV. На фразе: «Форрест,беги…», – мне стало жутко, ведьтак за окошком хрустнул хворост,что это были пальцы ведьм.Они в свои играют игры,с сосны облизывая клей,чтоб та себе под ногти иглымогла вогнать… – ан нет ногтей,а есть твои сухие руки,уже артритные на треть,ты ими утром слой старухис лица пытаешься стереть.Все пары в старости неряхи,тем паче мы, когда вдвоёмлежим практически во прахеи поцелуем губы трём.А к четырём на кухне сумракнаступит на седую мышь,где ты, достав еду из сумок,не зажигая свет, сидишь.Скажи, с какого перепугаты застаёшь меня врасплохи, как ребенка, память в уголвсё время ставишь на горох:там я с ахматовской молодкой,стою, как будто под венцом,наполненный твардовской водкойи заболоцким холодцом;там ты у старой водокачкиревёшь, не открывая рот,пытаясь, стоя на карачках,назад произвести аборт.«Взамен любви, которой нету,ты нежность вымещал на мне…» —захочешь крикнуть ближе к лету,а вот осмелишься – к зиме,и отопительные трубыударят палками в набат,и за окном оскалит зубысебя жующий снегопад,и каждый с собственного края,спиной друг к другу, на кроватьмы ляжем, глаз не закрывая,чтоб смерть свою не проморгать.
Бродский в Норенской
В краю прозрачных деревень,где на плетнях висят не крынки,а не поймёшь какая хрень,да петухи, задрав закрылки,где происходит каждый деньв начале января, допустим(я повторюсь), такая хрень,что лучше мы её опустим.Там не природа, а фигня,и чёрт-те что, и сбоку бантик,там, если взглянешь на меня,увидишь: не по росту ватники счастья полные штаны.Там гимн страны под босса новагорланят бесы-шатуны,причём в трусах на босу ногу.В сугробах греются коты,орёт сосед: «Урою, стерву!»,и женщина его мечтыбежит с двумя детьми на ферму.Сейчас запахнет молоком —таким простым телячьим раем,и, не сглотнувши в горле ком,я удавлюсь за тем сараем.И характерно, что к утру,когда меня заметят, телокачнётся вправо на ветру,но так и не качнётся влево.Мне будет пухом чепуха,с которой ладили неплохогосподь при помощи грехаи сердце – с помощью порока.И я не сочиню мотив,прижавшись скулами к запястьям,за гениальность заплативдвойным предательством и счастьем.
Книги, которые я написал
– «Пласты» (1990), первая моя книга (ещё не книга, а сборник), – это мусоропровод, потому что после пятнадцатилетнего писания в стол я, затоваренный по самую макушку, высыпал туда практически всё, что не уничтожил за эти годы. В «Пластах» очень много дежурных поэтических банальностей, которым я всеми силами пытался придать оригинальный блеск. Частично это удалось, хотя смысла самому процессу не прибавило. Зато будущим пермским поэтам в этой книге я указал, что они живут в Перми – в городе, который наполнен – даже переполнен – молчанием. Я, приехавший в Пермь из Челябинска, это сразу почувствовал, потому что мой-то родной город был заполнен тишиной, которая отличается от молчания, как утюг от космоса. Пермь хотела и могла обрести речь. Её просто надо было озвучить. С Челябинском такой фокус не удался бы: он до сих пор биологически лишён речевого аппарата и, как следствие, – слухового тоже. И всё-таки «Пласты» – это пастбище, на котором и по сию пору пасётся моя молодость, не принадлежащая даже себе самой.
– «Аутсайдеры-2» (1990). Лидером может стать только аутсайдер. В настоящие князи пробиваются только из грязи, аннулируя при этом и княжение, и грязь одновременно. В этой книге мне показалось, что я вправе говорить от имени своего поколения. Представьте, что коленная чашечка давно ампутированной конечности произнесла бы спич о тайном смысле забега на стометровку. Если представили, то книгу «Аутсайдеры-2» можно не читать.
– «Вирши для А.М.» (1992) и «Пятая книга» (1993). О стихах из этих сборников мне бы не хотелось ничего рассказывать. Все они похожи на домашних животных, с которыми поступили ужасно: их выгнали из дома. Они до сих пор поджидают меня у входной двери, и проскользнуть мимо них мне то и дело удаётся. Прошлое – вряд ли похоже на красиво оформленный гербарий несбывшихся надежд. Потому что всё твоё несбывшееся проходит процедуру мумификации памятью и автоматически превращается в призраков, вселяющихся в любого, кто слишком близко приблизится к тебе.
– Первая моя настоящая книга – «Мерцание» (1995). Она писалась с мыслью, что мир после её появления изменится. Если такого ощущения у писателя нет, то он пишет не книгу, а стенгазету (даже если это стенгазета для ангелов). В «Мерцании» моё недоверие к читателю достигло такого цельсия-фаренгейта, что пришлось решиться на авторские комментарии к каждому стихотворению. Если бы в этом блоке книги удалось избежать кокетливой мудрости (самой изощрённой формы глупости), было бы здорово, но здорово не получилось. Короче, – никому ни с кем договориться не удалось. Длиннее – если бы даже удалось, то ничего бы не изменилось.
– «Ресницы» (1997) – книга о смерти. О том, что смерть не страшный финал, а процессуальная тайна, которую надо угадать (разгадывать почему-то не получается). Записывая стихи, я находился в наилегчайшей эйфории по причине того, что поборол страх личной смерти. Может, это и не было счастьем, но бреющий полёт над территорией «Большого Испуга» напоминало. Я настолько увлёкся обладанием своего бесстрашия, что, когда книга была записана, оказалось, что страх вернулся. Вывод: «не бояться» надо каждый день и тренировать способность не-боязни постоянно. Впрочем, постоянное внимание к проблеме говорит о том, что проблема никуда не делась. Если ты долго всматриваешься в бездну, то она начинает… моргать. А если начинаешь моргать и ты, то есть техническая возможность попросту не заметить друг друга.