Племянник дяде не отец. Юрий Звенигородский

Ясным солнечным днём, в послеполуденный час, Юрий впервые вышел из терема, спустился на огород, застал у качелей сестрицу Марью с сенными девушками.

–  А, братец?
– спрыгнула она наземь.
– Как живёшь-здравствуешь?

Юрий улыбнулся широко, во весь лик:

–  Слава-те, Господи!

Сестрица похвасталась:

–  А я намедни ездила с матунькой в монастырь Вознесения. Знаешь, кого там видела?

И умолкла таинственно.

Юрию оставалось спросить:

–  Кого?

Сестрица тихо шепнула на ухо:

–  Твою бывшую мамушку Домникею. Постриженную.

8

После утренней трапезы, когда все встали из-за стола, Юрий подошёл к отцу. Лик великого князя показался сумрачнее обычного, но сын не придал этому значения, ибо последнее время из-за частых недомоганий Дмитрий Иванович редко пребывал в добром расположении духа. Княжич предвидел всего-то и разговору, - сообщить о своей поездке в Серпухов. Давно князь Владимир и княгиня Елена звали его к себе. Сейчас крыша лета, самое время для гостин. Осталось уведомить родителя, как обычно: «Я еду». И услышать доброжелательное: «Поезжай, сынок». Однако этого не случилось. Татунька стал хмур, хуже некуда, и промолвил строго:

–  Не едешь!

–  Как так, не еду?
– не понял сын.

Отец круто повернулся и пошёл из палаты.

Они были не одни. У великого князя трапезовали воевода Боброк со своей женой тёткой Анной, дядья с материнской стороны Василий Нижегородский и Семён Суздальский, окольничий Тимофей Васильевич Вельяминов, брат последнего тысяцкого, явившийся в златоверхий терем ни свет ни заря.

В груди второго по старшинству великокняжеского сына заклокотала обида. Прежде, когда не стало надежд на возвращение старшего брата из Литвы, родитель был с ним в любви и совете, теперь же, когда Василий возвращается по-здорову с азиатской войны, можно с младшим сыном не объясняться: «Не поедешь, и всё тут».

В теремном переходе матунька взяла под руку:

–  Успокойся, Георгий. Государь-батюшка серчает не на тебя, а на двоюродного брата Владимира.

–  Ой ли?
– не поверил Юрий.
– Татунька с дядей всегда были - один человек.

Евдокия Дмитриевна тяжело вздохнула:

–  И один человек раздваивается! У кого-то из старых бояр Владимира сорвалось с языка, что великокняжеский стол должен наследовать не твой брат Василий, а ваш стрый, князь Серпуховской [20] . Иначе будет не по отчине, не по дедине. Татуньке стали известны сии слова. Он велел болтуна с единомышленниками взять под стражу, заточить, разослать по разным городам.

20

Владимир Андреевич Серпуховской приходился двоюродным братом великому князю Дмитрию Ивановичу. Стрый– по-старинному дядя.

–  Чужих бояр?
– от неожиданности остановился Юрий.
– И почему «болтуна»?
– не мог он взять в толк.
– Ведь в харатейном списке твоего батюшки, а моего деда, ясно сказано об отчинности и дединности: в наследовании великокняжеского стола брат имел преимущество перед сыном...

–  Ш-ш!
– прервала великая княгиня.

В свете высоких окон Юрий ясно увидел гнев на материнском лице.

–  Плохо учит тебя Морозов, - присовокупила Евдокия Дмитриевна.

Вот-вот и разойдутся, искренней беседы не получилось. Сын искал веских слов, чтобы защитить учителя. Недоставало ещё разлуки и с любимым Семёном Фёдоровичем! Губы его дрожали. Вырвалось вовсе не то, что хотел сказать:

–  Матунька! Домникея не умерла. Она постриглась в Вознесенской женской обители.

Мать задержалась и обернулась.

–  Она умерла для мира. Поступила, как Бог велел. До меня дошла её покаянная исповедь. Бывает надобность в перемене судьбы, когда человек должен быть хозяин себе. Ты стал слишком большой, она слишком молода.

–  Что, что?
– не понял Юрий.

Матунька скрылась на своей половине.

В ложне поджидал подопечного Борис Галицкий.

–  Слышал о происшедшем в Столовой палате, мой господин, - сразу объявил он. И тут же утешил: - Не за себя расстраивайся, за всех! Все люди, и простые и знатные, переживают сейчас за Великое княжество Московское. У государя с Тохтамышем опять немирье. Хан дал ярлык на Суздаль и Городец твоим дядьям, Семёну с Василием, а их дяде Борису - Нижегородчину. А твой батюшка всё переиначил: двум братьям отдал Нижний Новгород, Бориса хочет посадить в Городце. Пошёл против воли ханской. Теперь люди боятся нового Донского побоища. Татары уже начали зорить Рязань. Не за Москвой ли страшный черёд?

Юрий опустился на лавку, закрыл руками лицо:

–  Что-то мне стало тошнёхонько!

–  Не ссориться бы двум одолетелям нечестивца Мамая, не к ночи он будь помянут, - продолжал дядька мыслить вслух, - напротив, стать бы единым телом, одной душой.

–  Что теперь будет с дядюшкой Владимиром Храбрым?
– отнял руки от лица Юрий.

Борис загадочно закатил глаза:

–  Божью волю угадать трудно, а государеву ещё и опасно. Есть на Москве колдун, прозывают Орефой. Он всё предскажет, о чём ни спросишь.

Княжич прошёлся по ложне, сжимая руки.

–  Не идти же нам к колдуну! Сейчас вот сидел на лавке и знаешь, что мыслил? Только об этом - никому!

Дядька окстился:

–  Клянусь молчать.

–  Когда мне было пять лет, Домникея поехала посмотреть первую смертную казнь на Руси. Взяла и меня без спросу на Кучково поле, где сейчас Сретенский монастырь.

–  Постой, - прервал Галицкий, - ты говоришь о казни Ивана Вельяминова?

Княжич кивнул. Понял, что нужно дядьку вводить в суть дела. Ему ли, всезнайке, неведома судьба сна последнего московского тысяцкого? Как раз в год рождения умер Василий Васильевич Вельяминов. Слишком важны к тому времени стали тысяцкие! Подобно князьям имели свою дружину, согласно с древним обычаем избирались горожанами, власть их порою не уступала государевой и боярской. Они входили в родство с великокняжеским домом. Сын Вельяминова Николай женился на матунькиной сестрице Марье. Завистливые бояре уговорили отца упразднить столь высокий сан. А ведь в новые тысяцкие метил старший сын покойного Иван. Он перебежал в Тверь. Там, а потом в Орде, замышлял против великого князя Московского.

–  Это большой был брёх... ну, вздорный человек, - вспомнил дядька Борис.
– Я не видел той казни, живя в Звенигороде.

–  А я и сегодня вижу, как будто случилось только что, - тихо промолвил Юрий.
– Последний летний день, время предобеденное. Дьяк читал сказку [21] про крамолу, измену. Красивый молодец ждал своего конца на дощатом, высоко поднятом рундуке. Кат в красной рубахе внезапно обнажил сверкающий меч...

–  Не топор?
– спросил Галицкий.

21

Так называлось в Древней Руси обвинительное заключение, вынесенное преступнику. Его зачитывали перед казнью.

Юрий тряхнул кудрями.

–  Нет, меч! Размахнулся и... я зажмурился. После Домникеюшка сказывала, что с головою Ивана отсеклись от народа предания вечевой свободы.

Борис хмыкнул:

–  Бывшая мамка твоя чувствительна!
– И спросил, как неважное: - Кстати, где она?

Княжич прошептал:

–  В Вознесенском монастыре. Постриглась.

Дядька перекрестился, как по покойнице, и деловито завершил:

–  Не кручинься, не помни худа. А твоего двуродного стрыя князя Серпуховского ждёт не злая судьба, а славная. Мелкие тучки наплывут и пройдут. Государь же предаёт смерти тех, кого нельзя оставить в живых. Заметь, никого из родичей изменника он не тронул, служат по сей день.

Княжич стоял к оконцу лицом, водил пальцем по вставленному в стальной переплёт слюдяному кусочку. Не сразу откликнулся на последние слова дядьки. Потом тихо позвал:

–  Борис Васильич, а, Борис Васильич!

–  Што изволишь, господин князь?
– спросил Галицкий также шёпотом.

–  Не исхитришься ль узнать иноческое имя Домникеюшки и способ с нею как-нибудь увидеться?

Потомок галицких княжат не поторопился с ответом. Юрий понял всю щекотливость просьбы. Заранее зная ответ, спокойно переспросил: