Племянник дяде не отец. Юрий Звенигородский

Через несколько дён Будет сад покорен И детинец полонён. Воле быть в неволюшке, Девушке - в забавушке...

Потом всплыл в памяти сговор, когда князь Олег с татунькой ударили по рукам. Это было в Коломне. Начался пир, Софья сидела с братом. Подходил её будущий деверь и спрашивал: «Зачем тут сидишь?» Юрий отвечал, как учили: «Берегу свою сестру». И слышал: «Она уже не твоя, а наша». Софья тем временем уговаривала: «Братец, постарайся, братец, поломайся, не продавай сестрицы ни за серебро, ни за золото!» Эти воспоминания преследовали княжича, когда он переоблачался с помощью дядьки и подоспевшей Домникеи, и после, когда спускался в Набережные сени.

Здесь были наряжены два особых места, покрытые бархатами. На них лежали шитые изголовья, а сверху - по сорока соболей. Третьим сороком будут опахивать жениха и невесту. Рядом - стол, крытый скатертью, на нём калачи и соль. Софья вошла с княгинями и боярышнями. За ними дети боярские несли две свечи и каравай, усыпанный деньгами. Невесту посадили на её место, а на женихово - одиннадцатилетнюю сестрицу Марию. Расселись и провожатые. Всем распоряжался Юрий. Он - за старшего брата, пока Василия нет в Москве. Юрий старался во всём походить на него. Это хотя и получалось, но вызывало сильное напряжение. Чужим, как ему показалось, голосом послал сказать жениху:

–  Время тебе, государю, идти к своему делу!

Фёдор Ольгович вошёл в сени с ближними людьми. Поклонился иконам, свёл со своего места Марию и сел. Потом повелел священнику говорить молитву. Старейшая боярыня, жена Данилы Феофановича, принялась чесать головы жениха и невесты. Принесли богоявленские свечи. От них зажгли Фёдорову и Софьину. На обоих возложили обручи, обёрнутые соболями. На голову Софье надели кику, навесили покров. Потом брачующихся стали осыпать хмелем. Тем временем дружка Фёдора, благословясь, резал перепечу и сыры, ставил перед будущими молодожёнами и гостями, отсылал родственникам и близким. А Софьин дружка раздавал всем вышитые полотенца.

Пришла пора отправляться к венцу. Впереди понесли свечи и караваи. Княжич Юрий присутствовал при венчании, но происходящее ощущал как бы сквозь туман. Его переполняло волнующее, необыкновенное чувство, что в отсутствие Василия он - старший брат, стало быть, старший сын великого князя Московского. Вздрогнул, когда новобрачный, приняв от архимандрита Чудова монастыря Исакия склянку с вином, опорожнил и ударил её об пол, а затем растоптал. Окружающие стали подбирать стекла, чтоб потом кинуть в реку, как повелось. Молодые сели на отведённом месте принимать поздравления. Хор пел «Многая лета».

По возвращении грянул пир в Набережных сенях. Юрию было жаль новобрачных, сидящих перед печёной курицей. Вскоре эту нетронутую еду дружка отнёс к постели. Там молодых будут осыпать хмелем и кормить. Дядька Борис сказал, что постель зиждится на тридцати снопах, подле неё в головах, в кадке с пшеницей, горят пудовые свечи.

–  Забавны дедовские обычаи, - развлекал Галицкий своего подопечного, возможно - кто знает?
– наследника великокняжеского стола.
– Всю ночь в продолжение свадебной каши покой молодых будет охранять конюший с саблею наголо. Раньше молодых клали в особой клети, и этот охранник ездил вокруг неё на коне.

Юрий вполуха внимал рассказчику. Отец то и дело ободряюще взглядывал на него, как прежде на старшего сына Василия. Матунька, улыбаясь, осведомлялась о самочувствии. Олег Рязанский обращался к нему уважительно: «Брат!», супруга его Евпраксия, великая княгиня рязанская, присматривалась к княжичу. (А вдруг у рязанской четы подрастает ещё и дщерь?) Бояре то и дело с ним заговаривали. Юрию невольно пришло на мысль, хотя и шутливое, а всё же памятное предречение Домникеи: «Жить нам придётся не при Василии Первом, а при Юрии Втором». Этакая несусветная прелесть!

Пир был в разгаре, когда с родительского согласия Юрий попросил дядьку отвести его ко сну. После шумного застолья опочивальня встретила необычайной тишиной. Едва погасла свеча и прикрылась дверь, княжич моментально заснул.

И увидел себя в золотом венце. Этот убор, сверкающий дорогими каменьями, возложила на него красавица Домникея. Она выглядела юной, видимо, той поры, когда ещё только переходила из отрочества в девичество. Брови вразлёт, нос точёный, уста, как яхонты. «Радуйся, мой свет!» - шепнула бывшая мамка. И принялась украшать своего любимца цветами, целыми снопами цветов...

Юрий проснулся от прикосновения нежных перстов. Над ним и впрямь была Домникея.

–  Проснись, соколик! Важная весть! Улучила краткое время прибежать, сообщить. Весь терем на ногах. Заполночь прилетел гонец: старший твой брат Василий Дмитрич бежал из Больших Сараев от Тохтамыша.

–  Как бежал?
– вскочил Юрий.

–  Вместе с дядей вашим Василием Суздальским, тоже оставленным заложником в Орде. Дядю поймали и принял он, как сказал гонец, большую истому. Братец же твой словно в воду канул.

–  Вернётся?
– с надеждой спросил Юрий. Поскольку Домникея молчала, он поведал свой сон.
– Может, это предчувствие братней судьбы?

Грудь вывшей мамки взволновалась. Лик озарился радужными мечтами.

Ежели б золотой венец возложила на тебя государынина девка Анютка (княжич передёрнулся, представив), это бы предвещало большое неудовольствие. А поскольку дорогой убор принят из моих рук, значит, будут тебя уважать и бояться многие, дарить ценными подарками. Только вот уж цветами лучше б не украшала. Они предвещают недолгие радость и довольство.

6

В златоверхом тереме имелся покой, куда даже ближним людям вход был заказан. Заветного порога ни разу не переступал и Владимир Андреевич Храбрый. Лишь однажды великий князь уединился здесь со своей супругой: это было перед Донским побоищем. И лишь однажды отец позвал сюда своего наследника: это было перед отправкой Василия к Тохтамышу. О чём шла речь в сокровенных стенах, осталось тайной. Все считали: о деле государственной важности! Обычно же в особом покое государь предпочитал оставаться наедине с собой. В сосредоточенном одиночестве, в неприкасаемой тишине он принимал незыблемые, сверенные с душой решения.

И вот Юрий оказался в этом покое. Отец рано утром заглянул в его спальню и привёл сюда. Высокое маленькое окно ещё мало давало света. Зажгли свечи на обширном пустом столе. Здесь не было книг, писчих листов, чернил, перьев. Отец не прилежал к чтению, письмом же занимался при крайней надобности. Он приходил в своё убежище не работать, а собираться с мыслями. Два жёстких стула у стола, резной поставец в углу, - вот вся утварь. Дабы истопник не входил, печь топилась из перехода. Сейчас белые бока её источали тепло. Юрий зяб, не то от холодной осени, не то от волнения.