Племянник дяде не отец. Юрий Звенигородский

Гулкий гомон Набережных сеней прерван был колокольным звоном.

–  Благовест?
– спросила Евдокия Дмитриевна, хотя не время было ни литургии, ни всенощной.

–  Благовест, - подтвердил воевода.
– Благая весть! Мы одолели силу татарскую. Мы от Орды свободны!

Звон множился, колокольные голоса слились в хор. Благовестили и у Архангела Михаила Чуда и у Успенья, и на других звонницах каменного, деревянного города, всех далёких окраин. Люди обнимали друг друга, не считаясь с чиновностью, сановитостью. Худородная жена дьяка Внука бросилась на шею самой великой княгине, прижалась щекой к щеке, а Евдокия Дмитриевна счастливо оглаживала на её голове убрусец.

Тётка Анна велела Василию:

–  Возьми брата за руку. Дядька Осей куда-то исчез. Отведи младыша в его ложню.

Старший крепко сжал Юрьево запястье, вывел испуганного великой радостью из Набережных сеней. В длинном переходе Юрий задал мучивший вопрос:

–  Почему матунька называла Елену Ольгердовну Марьей да ещё и снохой?

Братец пояснил: при замужестве литвинка приняла православие и получила второе имя - Мария. А сноха - потому что мужу Елены-Марии, дядюшке Владимиру Андреевичу Серпуховскому, великий князь Дмитрий Иванович по уговору считается вместо отца.

–  Стало быть, дядюшка - твой старший брат?
– рассмеялся Юрий.

–  Я ему - старший брат, - строго поправил осведомленный Василий.
– А ты - просто брат.

Младыш так ничего и не понял. Обрадовался мамке Домникее, что ожидала в верхнем прясле дворца, бросился в её объятия, готовый расплакаться от чрезмерной усталости.

Поздным-поздно в детскую ложню взошла Евдокия Дмитриевна, внесла сладкий запах и успокоение. Перекрестила сына, облобызала и понапутствовала ко сну:

–  Спи, любезный Георгий! Ордынцы не потревожат твоего ночного покоя. Отступило время от них. Господь с нами!

Во сне Юрий видел молодую красулю-мамку, вылитую из серебра и совершенно нагую. Утром в мыленке, зардевшись, призвался ей в этом, полюбопытничал, что означает сей сон. Домникея рассмеялась и объяснила: такой странный сон к счастью, к благим переменам в жизни.

И вправду, всё окружающее изменилось к лучшему. Исчезла давящая тишина. Отовсюду слышались смех и весёлый говор. Москва готовилась встречать победителей. Мамка увела подопечного от дворцовых хлопот в тихий сад. Тенистые яблони радовали наливными плодами: урожайный сентябрь золотился во всей красе. Солнце изливало тепло. Небо покоило безмятежной лазурью. Домникея, усадив княжича на качели, поведала услышанное о великом Донском побоище. Юрий По её рассказам представил: вот рассеялся Молочный туман над полем, русские увидали необозримую силу татар. Великий князь по дедовскому обычаю, как верховный вождь, выехал с передовым отрядом на первый суйм, то есть сшибку, открывавшую битву. Потом закипела сеча, какой не было на Руси. Огромное поле на десять вёрст Покрылось убитыми. Кровь растеклась потоками, будто багряный дождь пал на землю. Наша сила хоть велика, да не столь воинственна, как у Мамая. Слабые пали духом и побегали, увлекая за собой сильных. Всем казалось: дело Руси Погибло! Всем, но не мужу княгини Анны, Дмитрию Михайловичу Боброку. Он спрятал отборный отряд в дубраве, в той Стороне, где заходит солнце. Рядом - опытный воевода, именитый супруг Елены-Марии, Владимир Серпуховской. Видя Смятение, он порывался в бой, однако Боброк удерживал: Ещё не пора!» Когда же ордынцы, побивая бегущих, показали засаде спину, волынский воевода промолвил: «Теперь пора!» В тот решительный час всё ангельское воинство во главе с архистратигом Михаилом, Георгием Победоносцем, святыми князьями-братьями Борисом и Глебом прибавилось к нашей силе, и тьмы Мамая, объятые страхом, бежали опрометью. Много их потонуло в реке Непрядве. Едва спасся сам тучный темник. Погоня преследовала бегущих всю дорогу до реки Красивая Меча. Когда ж Волынец и Владимир Андреевич воротились, стали на костях [7] , их бурная радость смешалась с горчайшим горем. Сотни тысяч русских: князей, воевод и рядовых воинов полегли в этой битве.

7

Стоять на костях– оставаться после битвы на поле сражения.

–  Много?
– уточнил Юрий, не знавший такого большого счета.

Домникея вздохнула. Почти в каждой семье не досчитаются теперь отца, брата, сына. Сам великий князь был найден нескоро. Он лежал под срубленным деревом, чуть дышащий, но даже не раненый. Только доспех был помят.

Слушая мамку, княжич пылал нетерпением дождаться светлого часа, когда отец во главе победившей рати вступит в свой стольный град.

Этот час пришёлся на исход сентября. Дмитрий Иванович завершил четырёхдневный отдых в Коломне, и со своими сподвижниками вступил в Москву. Евдокия Дмитриевна с сыновьями на изукрашенном рундуке встречала его у Фроловских врат. Юрий видел море голов на площади. Все ждали окончания молебна в Андроньевом монастыре, где великого князя поздравил с победой митрополит.

Наконец, вот он, победитель Мамая, в лесу золотых хоругвей и ратных стягов. Горделив белый конь под богатым чепраком. Сановит в дорогом седле тридцатилетний государь, полный телом, широкий в плечах, чернобородый, с горящим взором. Он взошёл на рундук, жена приникла к его груди:

–  О, супруг мой возлюбленный!

Юрий против желания и не к месту заплакал. Отец больно кольнул его мужским лобзанием:

–  Успокойся! Если Бог за нас, кто против нас?

Великокняжеская семья, - сам Дмитрий Иванович в седле, Евдокия Дмитриевна с княжичами в карете, - проехала через Фроловские врата к кремлёвским соборам, ради благодарственных служб. Юрий сквозь опущенное оконце слышал голоса из толпы:

–  Хвала Богу и государю!

–  Славься, славься, Дмитрий Иванович!

–  Крепко держи печать Небесного благоволения!

–  Наш ангел-хранитель!

И совсем близкий голос:

–  Наш орёл высокопарный!

Юрий, не в пример старшему братцу Васеньке, едва выстоял на гнущихся ногах службу в соборе Успенья. Зато после, когда отец, по его выражению, вошёл с семьёй «в своё знамя», а именно в златоверхий терем, младший сын был усажен на пардусовую шкуру [8] бок о бок с матерью. В уютном покое он с наслаждением слушал отцову неторопливую речь:

8

Пардус или пард - так в старину называли зверя семейства кошачьих - барса, леопарда. Шкура его на Руси высоко ценилась.

–  Славный Боброк в канун битвы глубокой ночью позвал меня в чисто поле, дабы вызнать судьбу Отечества. Где-то впереди - стан Мамаев. Позади - свой. «Внимай!» - повелел Волынец, простерши руку во вражью сторону. Оттуда услышал я стук и клич, будто шумело большое торжище, строился новый град или громкоголосили трубы. Затем слышу: воют звери и кричат вороны, будто предвещают грозу. Волынец обратился к нашему стану: «Что там?» Я отвечал: «Всё тихо. Только кажется, будто огни небесные сливаются с блестящими зорями». Боброк приник ухом к земле и долго молчал. Я поторопил. «Ждут нас добро и зло, - молвил он.
– Плачут две страны. Одна, как вдовица, другая, как дева. Ты победишь, Дмитрий, но оскудеет земля наша воинами и воеводами». И я впервые пролил слёзы в ту ночь.

Юрий счастливо заснул, согретый добрым отцовским голосом, родным материнским теплом. Уже во сне дошло до него пожелание великой княгини:

–  Поедем к Троице. Пусть отец Сергий отслужил панихиду по убиенным в Донском побоище.

2

Восьмилетний княжич Юрий расставлял крашеные бабки на огородном лугу. Подбежавшая Домникея обняла его сзади и зашептала:

–  Радуйся, ненаглядный мой, ты уже не младыш!

Не понимая, он отстранился:

–  Не мешай, мамка!

Она сказала:

–  У матушки великой княгини родился твой младший брат.

Юрий замер, потом устремился к терему, на женскую половину. Его не пустили сенные девки:

–  Поди, поди. Не до тебя.

Бросился в покои отца, соображая на бегу: вот почему всем семейством вчера вечеряли, а ныне утренничали без матери. На вопрос о её здоровье отец ответил: «Вся надежда на Бога!» Юрий молитву на сон грядущий завершил просьбой: «Господи, помоги!» Теперь душа рвалась успокоиться в объятьях родителя.

Он знал: нынче должен быть пир в честь новорождённого. Когда явилась на свет сестрица Мария, Юрий смутно, но точно помнил: был лир. А два года назад при рождении Анастасии тоже был пир, да ещё говорят, «на весь мир». Однако отчего же сейчас нет радостной суеты во дворце? Впрочем, суета есть, но какая-то неприятно тягостная.

Не по-праздничному понуро сновала челядь по переходам. В столовой палате расставляли посуду. И она, казалось, не звенела, а звякала. Ещё неприятность: шипящее по-змеиному слово, многажды слышанное, повсюду стало донимать княжича: