Плоский мир

— Слышь, заткнись! — Витька удивленно оглядывается на меня, а глаза у него такие красные, с поволокой на белках, как у человека, который увидел нечто совершенно противоположное тому, что ожидал, — что смешного?

— Да вы на динамку посмотрите!

Все смотрят на динамку и сами начинают смеяться: на ней, как на крючке, висит кепка моего братца; и тут же сзади мы слышим его распевной голос:

— Мои дорогие… как же я по вам соскучился!..

Оборачиваемся, а он из-за горки выходит, физиономия довольная, и рукой нам махает.

Ну, мы могли бы после такой шуточки сильно на него обозлится, да где уж там, — больно непринужденно он себя вел. Но все же Наташка недели две с ним не разговаривала, и когда утром проходила по проезду с ведрами к роднику, а он улыбался ей из окна, — отворачивалась и смотрела в другую сторону. Но потом Антон и ее умаслил, помирился. Да, не могли мы на него обижаться, что и говорить! В конце концов, весело все это было».

* * *

— Ну а что же с этим зеленым домом? — спросила Таня. Всем уже стала интересна история, которую я рассказывал, — и Калядин, бывший до этого в отрубе от реальности и, вероятнее всего, прокручивавший в голове анализ собственного искусства, показал свое лицо из-под соломенной крыши, — а его-то в такие моменты трудно было чем-то прошибить.

— Вот я как раз и собираюсь перейти к нему…

«В известном смысле эта история позволила мне понять многие закономерности искусства. От чего же еще отталкивается творчество, формируется отношение к нему? И даже если кто-нибудь из вас по окончании моего повествования поймет, что слышал что-либо аналогичное, я прошу не забывать о контексте и поводе, по которому она была рассказана, ибо в нем-то и заключается главная соль.

Хотя ею Антон любил пугать все дачное население, но сначала-то рассказал он ее непосредственно мне. Мы тогда сидели на нашем участке у кроличьих клеток и раскапывали червей для рыбалки. Здесь я замечу одну очень важную вещь: мой брат никогда ни мне, ни остальным не навязывал своих историй. Будь это иначе, они не возымели бы такого эффекта. Первый шаг к ней должен был сделать будущий слушатель. Ну а потом, что называется, держись.

Зеленого дома я боялся, и от одного единственного взгляда на него у меня разыгрывалось воображение, но не случись помимо этого еще кое-чего, гораздо более важного, Антон вряд ли бы стал придавать своему новому сочинению тот смысл, который в результате оно имело.

Прошлой весной мать купила мне нечто вроде занимательной игры: в небольшой коробке сложено было два десятка картонок с изображением известных путешественников, (первооткрывателей и их последователей), а на задней стороне — краткая справка из четырех-пяти предложений; и можно было разрезать картонки на карточки и развивать память: мать показывает мне лицо путешественника, а я говорю, кто это, после чего стараюсь воспроизвести то, что написано сзади. Но больше всего меня тогда интересовали годы жизни путешественников, (я вообще, не обладая ни склонностями, ни способностями к математике, увлекался всякими цифрами: к примеру, мне нравилось брать свою мозаику и поочередно выкладывать на ней цифры от одного до нескольких тысяч, как на счетчике), вот это я запоминал быстрее всего, а поскольку вместо года рождения Афанасия Никитина на карточке зияло слово «Неизвестно», он сделался для меня не столько даже загадкой, сколько человеком, которому чего-то недостает, которого чем-то обделили. (Между прочим, моя болезненная страсть к совершенству еще долго принимала такие причудливо-детские формы: например, пять лет спустя, когда читал «Любимца» Кира Булычева, мне не нравилась подруга главного героя за то, что у нее недоставало пальца на руке, а когда увидел ее изображение на рисунках в книге, сразу понял, «насколько мы с художником друг друга понимаем», ведь он изобразил ее пятипалой и на левой, и на правой руке). Разумеется, я постарался помочь «бедному путешественнику» и приложить все усилия к восстановлению его незадачливо потерянного года рождения. Как я собирался это делать? Ну, в общем-то говоря, у меня не было ничего, кроме его изображения, его лица, поэтому я и решил максимально воспользоваться им в своих целях, определив возраст Никитина по размеру головы. Не сомневаясь, что на рисунке он изображен в последние годы своей жизни, я принялся выводить указательными пальцами круги, сначала меньше его головы раз в шесть; затем я все увеличивал их и увеличивал, накидывая с легкой руки десятилетие за десятилетием. В результате получилось шестьдесят два; обрадованный, я побежал к матери, чтобы попросить помочь мне вычесть это число из года смерти. (Думается, я мог бы сделать это и сам — бабушка научила меня читать и считать еще год назад, — но я ни в коем случае не хотел ошибиться, а положа руку на сердце, просто ленился). Мама спросила меня, что это я такое затеял, а когда я объяснил, посмеялась и ласково посоветовала «как следует выучить каждого путешественника».

— Я уже выучил.

— Ну хорошо, тогда давай я спрошу тебя.

— Нет, сначала помоги мне.

— Так я и знала, что ты ответишь «нет».

Меня обижало, когда она так говорила, — я был упрям, (до шестнадцати лет наибольшее упрямство я проявлял в том, что просто не хотел это признавать, а после напротив стал бравировать, говорил, «мне чужое мнение вообще неинтересно, кроме гогеновского»; при этом я до сих пор ни о чем так и не пожалел: упрямство помогло мне в результате стать художником), и часто поступал по-своему, но поскольку мама все-таки прибавила:

— Хорошо. Ты забыл, как вычитать? Ладно, помогу тебе, — я не успел покраснеть от негодования, потому что просиял.

Разумеется, после того, как я с таким успехом сумел определить год рождения Афанасия Никитина, я решил перепроверить своим методом, «правильно ли написали годы жизни остальных путешественников». Работа оказалась не такой простой, как я поначалу думал, ибо я, конечно, всегда получал совсем не тот возраст, который был указан на карточке. Я не знал, кто же все-таки ошибся; мне хотелось думать, что не я, и тогда принимался исправлять годы жизни на карточках, а если начинал сомневаться в своей правоте — подгонял получившиеся результаты под напечатанные. Словом, метался, как будущий художник. Мои сначала терпели, потом начали возмущаться. От бабушки и мамы наперебой слышалось их уже тогда избитая фраза: «Заставь дурака Богу молиться, так он и лоб расшибет». Я упрямился, один раз меня наказали, но когда я слезно поклялся, что больше так не буду, спустя пару дней продолжал делать то же самое.

Немудрено, что скоро я вышел далеко за пределы картонной коробки и мерил уже головы любым портретам, какие только мог отыскать, начиная с детских энциклопедий и заканчивая чем-нибудь, вроде справочника по музлитературе. Моя работа продолжилась и летом, на даче.

Однажды в июньский полдень я сидел за столом и пририсовывал невидимые круги голове Франца Шуберта; за этим Антон и застал меня.

— Что это ты делаешь?

Я подробно объяснил. Мой брат сказал:

— Я все понял, но ты уверен в правильности твоего способа?

От такого прямого вопроса у меня засосало под ложечкой.

— Да.

— А разве ты не подогнал свои результаты под те, что напечатаны?

— Нет, не подогнал!

— Ну хорошо, я верю, извини, если тебя обидел, — Антон улыбнулся мне той самой улыбкой, после которой я всегда проникался к нему безмерным доверием, — но разве ты не думал еще об одной вещи…

— Какой?

— Предположим после твоих замеров головы, у тебя всегда получаются ровно те результаты, что напечатаны в книге, я даже скажу больше: ровно те, которые были на самом деле. А вдруг и в этом случае твой способ совершенно неверный?

— Как это?

— А вот так. Ни в чем нельзя быть уверенным.

Я не помню в точности, как ответил ему, но смысл был такой: если способ дает правильные результаты, то кого интересует, правильный он на самом деле или нет.

Брат удивился.

— В самый ответственный момент может случиться сбой. Как, по-твоему, это все равно?

— Да, — ответил я, удивленный его удивлением, — ты же не знаешь, произойдет он на самом деле или нет.

— Ну что ж, ладно. Пойдем-ка гулять.

А на следующий день он рассказал мне историю о зеленом доме.

Некоторое время назад в этом поселке якобы появился молодой человек по имени Кирилл Гринев: он купил как раз тот самый участок, на котором стоял зеленый дом, но кто жил в нем раньше ему так толком и не удалось дознаться, говорили, что какая-то одинокая старуха без семьи и без имени, весь день занимавшаяся наблюдением за дорогой из окна. При всем при том, приехав в свои новые владения, Кирилл обнаружил любопытную вещь: окон-то в доме как раз и не было, а материал, из которого он был смастерен, молодой человек поначалу принял за плотные железные листы, и лишь при более детальном осмотре понял, что на самом деле это дсп. «Весьма уныло и безвкусно… Ну ладно, хотя бы не сгорю!» Кирилл жил в городе, всего за десять километров отсюда, так что в любом случае, учитывая здешние просторы и чистый воздух, он совершил выгодное приобретение и мог наведываться сюда круглый год. Родственники Кирилла умерли, и зарабатывал он тем, что ремонтировал машины в автосервисе.

Совсем скоро он обнаружил, что внутреннее обличье дома ничуть не лучше внешнего: несгораемые железные шкафы, (на этот раз действительно железные!), напоминавшие старинные банковские сейфы, стулья с продавленными сиденьями, стол с зеленой столешницей прямо под цвет самого дома, — словом, молодой человек решил первую ночь как-нибудь перекантоваться, а следующий день начать с капитальной уборки и уничтожения всего самого ветхого и грубого…

Утром, когда он вышел на заросший крапивой участок, щурясь от белесого солнечного света, увидел, как по соседской дорожке возвращается к себе в дом какой-то пожилой человек. Кирилл окликнул его; разговорились. В середине их беседы Кирилл обратил внимание, что у его соседа перепачкана рука, каким-то белым порошком, и сказал ему об этом.