Плоский мир

Гринев ничего не ответил, сделал только короткий взмах рукой — вряд ли его можно было бы перевести словесно — и медленно повернулся к выходу. Но все же что-то остановило его, и прежде чем покинуть клуб, он снова подошел к окну и взглянул на зрителей. Неподвижная скорбь на их лицах так и не изменилась, и лишь один человек, мужчина в первом ряду, (если бы он находился глубоко в толпе, Гринев, вероятно, его и не заметил бы), утратив стационарность, подрагивал и едва удерживал ноги от того, чтобы пустить их в азартный пляс, а на лице его тиком сквозила психическая улыбка, которую он, давясь от смеха, еле сдерживал; наконец, она победила, и мужчина закрыл лицо ладонью, но и эта пятипалая ширма дрожала и билась в нервном экстазе. Невыразимая боль проскользнула в глазах Гринева. Не за толпу, нет, — за этого одного человека…

Стоит ли говорить, что после такого неожиданного отказа, а затем странного эпизода у окна, которые, если и не открыли глаза на истинное положение дел последних нескольких месяцев, то, во всяком случае, (и это еще только хуже), вызвали смутные и навязчивые подозрения, с Кириллом произошел невероятный душевный надлом. Обиднее всего было то, что если бы даже он играл по-настоящему хорошо — разве и в этом случае не оказывался он в безвыходном положении: в клубе играть уже не имело смысла, он всех обыгрывал, а на более высокий уровень его брать не хотели.

Проснувшись на следующий день у себя в доме, он почувствовал, что крайне нездоров. То же самое говорили и те, кому выпала судьба увидеть его в тот день, — с соседнего участка или тогда, когда Кирилл единственный раз вышел на дорогу, — выглядел он крайне осунувшимся, а голову опускал так низко, что нос его, казалось, сливался с кадыком. Теперь в его доме всю ночь горел свет. Хотя и не было ни одного окна, немногочисленные щели, через которые дом вбирал воздух в свою внутреннюю обстановку, пропускали свет наружу, и случайный прохожий, захмелевший в компании друзей на добрую половину ночи, мог видеть, как странно его стены, сквозящие на углах тонкими щелями, напоминали пару сошедшихся железных листов, за которыми пристроилась сварка.

Последние недели в зеленом доме шел бурный ремонт, но однажды утром материал для внутренней обшивки необъяснимым образом исчез с гриневского участка; на следующий день кое-кто слышал, как хозяин дома о чем-то ругался с рабочими.

— А платить кто будет? — не отставал прораб.

— Вот, возьмите… здесь даже больше. Это все, что у меня есть. Забирайте!

Рабочие переглянулись, по очереди покрутили пальцами у висков, сели в свой грузовик и уехали.

— Ну, слава богу, свалили! — крикнул им вслед Кирилл и направился в дом.

Ровно через полдня местный сторож заявил, что видел позапрошлой ночью, как Гринев сжег на костре весь материал для ремонта.

Разумеется, все эти слухи очень быстро дошли и до Зурина, но он поначалу отреагировал на них беспечно, чуть позже — не хотел верить, что с Гриневым происходит нечто странное и уж точно ни в чем себя не винил за человека, от которого ему и другим членам клуба пришла в голову идея избавиться таким странным извращенным и, в то же время, выгодным способом, — Кирилл сам был виноват; но когда один раз около полуночи, Зурин, выйдя на улицу, собственными глазами увидел в Зеленом доме тот самый угадываемый, но едва проникающий наружу свет, не выдержал и отправился к Гриневу посмотреть, что же такое он там делает. Зурин с трудом сумел найти входную дверь — из-за темноты ее прямоугольник едва виднелся на самых задворках; пожалуй, еще чуть-чуть, и он стал бы подумывать, не находится ли вход в дом на втором этаже, в трех метрах от земли. Он уже вытянул руку, чтобы постучать, но как только коснулся пальцами деревянной поверхности, дверь тут же поддалась сама, обдав Зурина желтыми потоками света; в этот же самый момент мужчина увидел, как Гринев, стоявший на середине комнаты, сделал удар кием: шары, выложенные на кухонном столе с зеленой столешницей, разлетелись в разные стороны, попадали на пол и раскатились по углам, словно мыши.

— Какого черта вы делаете?! — изумленно воскликнул Зурин.

— Играю, — отвечал Гринев безо всякого смущения; затем замолчал и хотел было продолжить игру дальше, но видя, что Зурин так и продолжает пялиться на него, а глазные яблоки того и гляди выскочат из орбит и составят компанию бильярдным шарам на полу, остановился и прибавил такое объяснение, — помню, когда был еще ребенком, прочитал в журнале один странный рассказ о людях, несколько часов игравших на бильярде без луз. Шары катались туда-сюда по зеленому сукну без правил, порядка, только бей по ним и все. Но ведь это совершенно неверная идейка: если по тебе ударяют, обязательно слетишь вниз.

— Если вы имеете в виду отказ М. П. сыграть с вами…

— Да при чем здесь это? Я просто сделал для себя важнейшее открытие, а какая разница, что послужило для него импульсом?

Вид у Гринева, что и говорить, был подстать смыслу его речей: мешки под глазами цвета болотной тины, из-под которых едва пробивался безумный свет глаз, пижама, походившая на измятый бумажный пакет, всклокоченные волосы. Впечатление довершало отсутствие обуви на ногах и даже носков.

— Вы обманули меня. Обманули с самого начала.

Зурин отвернулся.

— Я не хочу об этом говорить.

— Да, конечно, если бы я был прозорливее, понял все гораздо раньше, но…

— Я должен идти, извините.

— Теперь я понимаю, что вы имели в виду, когда сказали об этом доме… — Кирилл остановился; его слова будто бы проглотил ступор.

— Что сказал? — не понял обернувшийся Зурин.

— Он появился месяца за два до того, как я сюда приехал, так вы говорили?

— Но я просто пошутил.

— Ничего себе шутка! Но какая разница? Я все равно понимаю… — с этими словами Гринев лег на пол и сделал третий удар, вывернув кий примерно так, как делают это, когда хотят достать им до шара, стоящего в самом центре стола и спрятавшегося за дюжиной других, — а иногда случается так, что ты уже упал, а кефирные обстоятельства продолжают бить тебя ногами до тех пор, пока не забьют до смерти: загоняют тебя внутрь телевизора, и ты становишься нелепым изображением на экране, затем вышвыривают обратно еле дышащего, с мозгом, пронзенным электротоком. Все-таки война это страшная вещь. А еще страшнее, когда желаешь смерти всем окружающим только потому, что хочешь забиться внутрь коробки из-под конфет, в пустую ячейку из-под конфеты или, наконец, в левую створку самой буквы «ф», где тебе теснее всего… да-да, теперь я точно знаю, почему этот дом сплошной, безо всяких луз…

Зурин хотел сказать Кириллу нечто, вроде «почему бы вам не прекратить бредить и не лечь спать», но передумал: на лице молодого человека изобразилось такое сильное и единственное желание, чтобы его оставили в покое! Выход был только качая головою, отправиться восвояси. Ну а на следующий день… на следующий день может быть стоило посоветоваться с соседями и отправить Гринева куда-нибудь в другое место?..

Утром Гринева нашли лежащим на тропинке возле дома. Он был мертв. Многочисленные ушибы, а также их характер указывали на то, что он сбросился с крыши, но как ему удалось залезть на конек, так и осталось неясным».

После того, как я закончил, на некоторое время воцарилась тишина. Обычно, когда говорят, что история захватывает, имеют в виду слушателей, а рассказчик при этом остается в каком-то странном обособлении. Я думаю, это не совсем верно, и то, что случилось теперь, — яркое тому доказательство; в каком-то смысле я даже больше сопереживал своему рассказу, ибо воображением примешивал к нему воспоминания. Но разве были они ровно такими, какими я излагал их теперь? Кое о чем я все же умолчал, об этом никогда не слышал даже Мишка. А правда в том, что мне тогда не удалось дослушать историю о зеленом доме в один заход, окончание последовало лишь на следующее утро, за завтраком, — и стоит ли говорить, что при этом не было уже ни темнеющего неба, ни таинственной ауры, ни самого зеленого дома, представавшего передо мной воочию? Где-то на середине история была прервана руганью моей матери, выбежавшей из дома для того, чтобы нас отчитать. (Когда отец Антона, мой дядя, уезжал в город для того, чтобы уйти в очередной «тихий запой без свидетелей», дом под контроль брали моя мать и бабка, и тут уж тебя начинали пилить с утра до вечера).

Она назвала нас идиотами и безмозглыми фантазерами.

— Что случилось? — удивленно спросил Антон.

— Я вас просила собрать горох?

— Ну да, мы и собрали.

— Так зачем же вы, идиоты, очистили его от стручков?!

Мы не знали, что на это ответить; мать постояла, посмотрела на нас, а затем показала дулю.

— Вот вам теперь рыбалка. Никуда не пойдете.

А мой дед, который как раз вышел в этот момент из дома, произнес свою стандартную в таких случаях фразу: