Плоский мир

— Ну что же, будут наказаны.

Я разревелся…

Меня заперли в моей комнате, а Антона — в его, — но мать не могла утихомириться еще целых три часа: кричала, кидала в раковину вилки и ложки, бегала туда-сюда по дому, — словом, выпускала пар. Мать похожа была на двигатель, работающий вхолостую, но скажи ей так, она бы мигом нашла ответ: «вот именно, что вхолостую. Разве такие, как вы, прислушаются к чему-нибудь!»

Дед, придя меня проведать, принялся увещевать, что я должен просить прощения чуть ли не на коленях. Я все не мог взять в толк, почему? В конце концов, дед потерял терпение, а я опять заревел и, на сей раз, наговорил ему гадостей, — все равно в силу его мягкого характера дальше удара по руке, дело бы не зашло. Воли у него, положа руку на сердце, было ноль — он даже в быту находился под бабкиным каблуком.

Ночью я увидел сон, который отчасти явился отражением событий, случившихся накануне, — мы с братом играли на большом бильярдном столе, но не в помещении, а посреди поля, и в самый ответственный момент, когда я собирался уже загнать в лузы целых два шара, моя нога неосторожно задела одну из стоек, на которых держался стол. Медленно, медленно покачнулся он и свалился в траву, рассыпая в ее зеленые треугольные норы миллионы и миллионы бильярдных шаров, а Антон при этом почему-то все не переставал улыбаться…

На следующий день мать вела себя уже совершенно по-другому: ласково, примирительно и на обед сделала блины со сметаной, — я очень любил их. Вчера у нее опять сдали нервы, я это понял, но что мог испытать по этому поводу, кроме досады?

Дед не разговаривал со мной до самого вечера.

* * *

— Любопытно… очень любопытно, но… я мало что понял, — пьяным голосом жалуется Калядин; глаза его стараются заинтересованно сверкнуть и, в конце концов, у них получается.

— Я тоже, — кивает Дарья и странно улыбается, так, как могли бы, пожалуй, многие члены бильярдного клуба, когда узнали о смерти Кирилла Гринева.

— А по-моему классно, — говорит Таня и десять минут все обсуждают услышанное, иногда переходя на спор.

Вдруг Таня оборачивается ко мне и спрашивает:

— Где сейчас ваш брат?

Такого поворота разговора мы с Мишкой не ожидали и, оттого, инстинктивно перекидываемся взглядами.

— Что случилось?

— Видите ли… — я переминаюсь с ноги на ногу, — его больше нет, он умер.

Я отворачиваюсь, беру свою сумку и иду к дому. Затем, пройдя внутрь, достаю тетрадь и начинаю писать. Но только мне удается вывести несколько строчек, как я поднимаю голову и вижу Татьяну, стоящую в дверях.

— Можно? — спрашивает она робко, — я вам не помешаю.

Некоторое время я смотрю на нее очень внимательно и прислушиваюсь к шелесту сливы за окном; потом растягиваю губы, — не знаю, но мне все же кажется, есть какая-то доля притворства в этой улыбке.

— Уверен, что нет. Оставайтесь.

— Я не знала, что вы еще и пишете.

— Это просто мой дневник — больше ничего… послушайте… не знаю, зачем я сказал вам, что он умер, ведь на самом деле он жив-здоров.

Она непонимающе смотрит на меня, а затем, прислоняясь к стене спиной и касаясь ее ладонями, чуть наклоняется вперед. Есть что-то удивительно прекрасное в любой женщине, которая стоит в такой позе.

— Просто после смерти своего отца он уехал… наверное, навсегда. Я, признаться, никак не ожидал этого.

— Он в другой стране?

— Нет.

— Вы с ним поссорились?

Я покачал головой и, не произнося ни слова, склонился над тетрадью. Минут пять я писал, а она за мною наблюдала, и только потом вдруг я услышал ее голос, гораздо ближе, чем до этого.

— Люди меняются, не правда ли?

Я поднял голову; она сидела уже на стуле, подле меня. Как это удалось ей так тихо подкрасться?

— Возможно, — я пожал плечами и потом спросил, сам не знаю зачем, — а вы рисуете?

— Только эскизы для костюмов. Я ведь модельер, вы помните?

— Да.

— Но я интересуюсь живописью и даже покупаю репродукции.

— Это плохо. Репродукции — это даже как-то подло.

— Почему? — я думал, что она задаст этот вопрос удивленно, но ошибся: и тени удивления не было в ее голосе; наоборот, он был чрезвычайно спокоен и мелодичен.

— Забудьте о том, что я это сказал.

— Вы так не думаете?

— Нет, я так думаю, но все равно забудьте. Обсудим это потом, когда познакомимся чуть ближе.

— Хорошо. А можно мне как-нибудь прийти и посмотреть ваши картины?

— Без проблем. Когда вы можете? — спросил я.

— Завтра, например.

— Завтра у нас у всех будет изрядное похмелье, — подмигнул я ей, — давайте через день.

— Ладно.

Я ожидал, что после этого она встанет и уйдет к костру, но ошибся: Таня так и продолжала сидеть рядом; она, видно, о чем-то думала, а я все писал, заполнял строки словами, и украдкой на нее поглядывал.

Художник, рисующий портрет с натуры? Я, пожалуй, никогда не соглашусь им быть.

— А что это мы так ударились в воспоминания? Не пора ли нам прокатиться с ветерком, а? — спрашивает Мишка, когда мы с Таней возвращаемся к костру. Глаза его посоловели. Изрядно же он успел в наше отсутствие! Рука, сжимая бутылку пива, чертит в воздухе ее горлышком косые ломаные письмена.

— Ты ударялся в воспоминания? Я не заметил, — говорит Калядин; последняя струйка пива льется ему на подбородок, его бутылка пуста, и он бросает ее в огонь.

— Что это с вами? — спрашиваю я удивленно.

— До того, как вы вернулись, они опять спорили насчет Шагала, — со значением кивает мне Вадим и опирается на Дарьино плечо.

— Ах вот оно что.

— Я просто намекал ему на очевидное влияние Шагала, под которым находится его творчество, — Мишка невинно улыбается, но я вижу, как снизу подбородок его опоясывают хитрые морщинки.

Калядин подается назад; он сидит на бревне, но чуть только мыски его ботинок отрываются от земли, а телу грозит потеря равновесия, тут же срабатывает внутреннее чутье, которое обычно испаряется после четвертой бутылки и возвращается после восьмой, и Павел рефлекторно наклоняется вперед.

— А если ты так хочешь от него избавиться, тебе следует прекратить делать на холстах эти…

— Пошел к черту.

— Ну вот видите! Он не хочет меня слушать.

Чтобы прекратить этот идиотский спор, я соглашаюсь отправиться к реке. Мы с Вадимом тушим костер, но минут через пять, когда вся наша компания уже на приличном расстоянии от участка, слышится резкий и звонкий хлопок — это взорвалась бутылка Калядина, все-таки побежденная прощальным теплом разворошенных костровых углей. Когда я учился в школе, терпеть не мог всеобщую историю, и все же из ее курса мне понравились слова Пирра, выигравшего битву, но потерявшего три четверти своей армии: еще одна такая победа и нам придется уносить ноги с поля боя.