Плоский мир

Characters?

Он еще долго заглядывал в мои картины, и его реакция на каждую новую неизменно выражала одно и то же: восторг, экстаз и пр. А мать, все это время стоявшая рядом со мной, то опускала глаза долу, то заводила их вверх, как будто собиралась помолиться Богу за мою удачу в «карьере живописца», но все это время так и оставляла на своем лице скептическое выражение, а потом заявила, что «мое предприятие очень рискованное, и я мог бы, но не захотел, пойти другим путем».

— Да-да, твоя мама права. Очень рискованное! — наш клерк мгновенно смекнул, что она не разделяет его щенячьего восторга, и тут же сделался очень серьезным. Выходит, он был смышленым!

Видно ее действительно тянуло на ничтожеств; в этом смысле мой отец тоже не являлся исключением из правил.

Я, естественно, не преминул нелестно отозваться в адрес ее нового поклонника — когда он все ж таки ретировался, я был зол, и мне хотелось побольнее задеть ее. Разумеется, она тут же взвилась и снова кричала, что я никогда не заработаю себе на жизнь, ничего не добьюсь, и что буду, как свой отец, ходить в одних штанах, что «моя мазня» никому не нужна, что я совершенно не умею о себе позаботиться и никчемен в быту и прочее, и прочее, и прочее… Я смотрел на нее и не видел ничего, кроме пустоты. Не слов, брошенных без смысла и порядка, а именно пустоты. Мне стало так тяжело на душе… Я не мог поверить, неужели люди только по молодости стремятся вверх? Если бы каждый из нас мог сделать все, что позволяют ему способности, данные от природы, все от него зависящее!.. Но это горькая, безжалостная усмешка — не более того. И разве я сам сумел достигнуть того, чего мне так хотелось от других?

Пока мы спорили, бабка пришла из другой комнаты, села в кресло и через открытую дверь язвила меня взглядом, коротко подрагивая головой, будто у нее тик.

Я уже не рад был, что затеял эту ссору; у меня звенело в ушах, и я всеми силами старался не вникать в то, что она говорила, но не получалось, ушел в студию, но мать направилась следом.

— Господи, как же я устал от вас!

Возможно, если бы я это прокричал, она просто сказала бы, как мне не совестно заявлять такое «в адрес матери родной», но я произнес это негромко и презрительно, фыркнул, поэтому мать остановилась и замолчала в недоумении. В то же время и на сей раз она ничего не поняла: у нее просто сработал рефлекс.

— Я устал, оставьте меня в покое, — повторил я еще ровнее и уткнулся в холст.

2006-й июнь, 6-й день

Сегодня я проснулся в девять часов утра.

Открыл глаз…

Что-то изменилось. Я сошел с кровати и некоторое время созерцал то, что выхватило мое зрение: ободок зеркала, в котором отражалась полка с бордовыми энциклопедическими томами, и рядом — карточка с изображением профиля Афанасия Никитина. Та самая, которая когда-то не давала мне покоя? Нет. Откуда она взялась? Я стал передвигаться по комнате вверх-вниз, вправо-влево и внимательно рассматривал каждую вещь, которую мне удавалось заслонить. Все предметы напоминали теперь планиметрические фигуры, но я легко узнавал каждый из них; выходит, эта карточка оказалась единственной новой (старой) вещью, и, безусловно, несла какое-то тайное значение.

Потом отправился в плоскость студии. Закрытые холсты превратились в белые прямоугольники, и когда я убирал с них материю, мне требовалась целых полминуты, чтобы только разглядеть холст, потому как мой глаз видел по отдельному его квадрату. Та незначительная часть моих полотен, которая когда-то была написана с соблюдением традиционной перспективы, утратила ее и ничем уже не отличалась от всего остального. Признаю, меня не так сильно это огорчило — в своем новом выражении было даже еще лучше; если сам мир не румянился здоровьем, могло ли это распространиться на моих полотнах?

Вообще по какой-то причине мне совершенно не хотелось удивляться тому, что происходило, и в последствии, я думаю, мне с легкостью удастся держать себя в узде — я буду испытывать безразличие даже тогда, когда этот мир сильно постарается удивить меня своей причудливостью. Но откуда я знаю о его намерениях? Не знаю.

Потом… я заслонил окно. Я чувствовал, что моя Таня там, внизу, но не мог увидеть ее, потому что не способен был высунуться и посмотреть вниз, как раньше; я, пожалуй, и не хотел. Этот мертвый профиль, вокруг которого стекались прохожие. Таня не должна была быть профилем, потому что я любил ее… раньше. А теперь ничто, даже ее смерть, не вызывала у меня ни капли страдания. Я видел лишь квадратный участочек неба; одна его половина голубая, а другая — с кружевной облачной поволокой, — словом то, что находилось перед моим глазом.

Чуть позже линия входной двери завибрировала от того, что кто-то стучал, а затем я почувствовал, как из-за нее показались двое. На одном белел бумажный халат «Скорой помощи», другой был в милицейской форме. Я не мог открыть им дверь, потому как теперь не воспринимал замка на ней, вот почему они попросту вошли сами.

В продолжение всего дня они задали мне кучу разных вопросов, (я посчитал — ровно 117 штук, а в минуту — в среднем по три), и все время, когда заслоняли меня, я видел в глазу подозрение.

Я тоже подозреваю себя, но почему я не помню, как выбросил ее и ссоры, которая должна была бы этому предшествовать? Будто кто-то вырезал это из круга моей головы.

Так или иначе, это только кажется, будто она упала с высоты, а на самом деле, — и я уже говорил это, — ее просто не должно было быть здесь. Вот и все.

_________________

Теперь я должен завершить картину. Я рассчитывал, что она будет готова сегодня к полудню, но когда намеревался сделать последний мазок кистью, что-то остановило мою руку; я сел в кресло и даже не заметил, как заснул, а когда проснулся, ощутил волнительную потребность немедленно выйти на улицу. С того момента прошло уже ровно 17 часов и 22 минуты, утро зреет и набухает, точно несколько сотен весенних почек на ветках, но я так и продолжаю без устали ходить туда-сюда по змеистым, сцепившимся друг с другом улицам. Все думаю о том, что мне осталось сделать и хочу ли я этого на самом деле. Последний штрих и все начнет раскладываться в динамическую идиллию: конверт для писем превратится в коробку с теннисными туфлями, монеты — в лучи восходящего солнца, журнальная страница — в книгу, из двери выправится зеркальный шкаф и так далее и так далее… Мир снова станет трехмерным.

Я шел по мостовой, и прохожими были мне только сияющие фонарные столбы. Все, все вокруг долго готовилось к тому, что я собираюсь сделать, — видно, никто не жаждет внезапных изменений: город умер, но не по причине, что было еще слишком рано, — невидимая рука убрала с улиц застывших людей и не вернет их обратно, пока не произойдет это. Заботливо убрала, для того, чтобы с ними не случилось того, что случилось с Таней…

Сегодня мою руку остановило сомнение, и все же странный сон, который я увидел, заснув в кресле, лишь подтвердил неизбежность того, что должно произойти. Я ехал в поезде и вышел в тамбур для того, чтобы посмотреть на помощника машиниста: тот сидел возле автоматических дверей и регулировал спрадник — двустворчатый, как жилище моллюска, вделанный в пол железный бугор, на котором помощник, сидя, балансировал в такт покачивающемуся вагону, чтобы поезд не сошел с рельс. Солнечный свет, проникавший через пыльное с потеками ржавчины стекло, золотил этому человеку лысину и венчик рыжих волос по краям; его рабочий халат, длинный и синий, как у гардеробщика, то и дело хмурился на спине десятками складок-морщин. Помощник замечательно регулировал спрадник, так умело сдерживал поезд от сильных покачиваний, что этому можно было только восхититься, но вдруг произошло недоразумение: спрадник со скрипом качнулся, еще раз-другой шевельнул створками, а потом я понял, что помощник проскальзывает, и поезд ему больше не подчиняется. Тут же в динамике послышался строгий голос машиниста, начавший перечислять наказания, которые последуют за неумелое использование спрадника. Не унимался он довольно долго: «… сначала ты разовьешь память, выучив наизусть роман Достоевского «Бесы», затем напишешь в тетради слово «спрадник» пять миллионов раз, затем столько же подтянешься на турнике — это позволит тебе развить мозжечек, затем, затем, затем, затем…» — голос становился все более занудным и кое-кто из людей, вышедших в тамбур, даже рассмеялся. В то же время помощник сохранял полное спокойствие, так и сидел, отвернувшись, как будто эти слова не имели к нему никакого отношения. Поезд остановился у платформы, и автоматические двери открылись — за ними показался машинист; это был мужчина серьезный и уверенный в себе, но все же приветливый, и вот этого никто из нас не ожидал.

— Я ни в чем не виноват, здесь какая-то поломка, — заявил помощник.

— Хорошо, давай посмотрим.

Солнца уже не было видно, и через запутавшиеся ветви деревьев я мог видеть однородную кучевую мозаику пасмурного неба. Двое мужчин развинтили на спраднике несколько болтов и вызволили из пола левую его створку. (В полу виднелась теперь черная полулунка).

— Да, и правда поломка! Видишь, он немного покорежился?

— Ну а я что говорил, — помощник утвердительно кивнул.

Пока они меняли испорченную часть, с другой стороны по высокому холму прогрохотал поезд.

— Мы никого не задерживаем? — спросил кто-то.

— Что вы, конечно нет, — ответил машинист. Руки его были в масле, — здесь вокруг одиннадцать свободных путей.

Когда работа была закончена, один из пассажиров — парень, стоявший впереди меня, держа под руку свою девушку, и все это время внимательно наблюдавший за происходящим, протянул машинисту сто рублей.

— Зачем это?

— Можно я куплю испорченную часть?

Тот пожал плечами.

— Пожалуйста, если она вам нужна…