Плоский мир

Да, я знал, что в людях ничего не изменилось; все подходит к своему завершению, и лишь тогда это, быть может, произойдет. Но изменятся ли они с качественной стороны? Если приглядеться, я, наверное, мог бы увидеть на сетчатке застывшего посреди улицы человека отражение своего деда или кого-то еще, отнятого у меня течением жизни — вором, залезающим в твой нагрудной карман так глубоко, что в руке его остается не кошелек, а сердце. А может быть лица ушедших слились, образовали нечто общее, и результат на сетчатке напоминает примерно то, что видел я еще давно, во время своих ночных прогулок на катере. Все дело в том, что тот, в чьем глазу это лицо могло отразиться, никогда бы не узнал о нем и не разделил бы моей ненадежной любви.

Возможно поэтому я недолго смотрел на застывшего и умолявшего меня взглядом субъекта. Я сошел с окна и, заслонив собою холст, принялся за работу; выводил цветными мелками линии под углом, все больше и больше прикладывая усилий к тому, чтобы придать им отклик дальнего эхо.

Работал я с полчаса, а потом все же не удержался и снова нашел на окно. Их стало двое! Два профиля, обращенные друг к другу, стояли близко-близко; чем-то напоминали они идолов с обложки «The division bell», последнего альбома Pink Floyd, слыхали о таком? Вот только они не спорили, и рты их были замкнуты, — пожалуй, не до того им было, чтобы спорить; два человека стояли на тротуаре и смотрели перед собой, но из-за отсутствия перспективы — будто бы на пятый этаж…

И тут меня посетило соображение, еще больше меня уверившее, и, в то же время, в очередной раз подтвердившее исходную причину паники и следствие, поддержавшее ее. Ведь когда я проживал у Великовского, мог видеть через окно — даже только второго этажа, а никак не пятого — небо, звезды, зеленую мозаику листов на деревьях с черенками-лабиринтами — и все. (Не представляю, были ли в этом законы плоскости, но, во всяком случае, так бы нарисовал это ребенок). Почему же я теперь вижу улицу? Моя работа на холсте дает первые результаты? Но я видел улицу именно таким образом еще и в первые дни своего пребывания в плоскости этой квартиры, когда сломался фургон «Скорой помощи». Так. А что я помню после того момента, когда Берестов только привел меня сюда и сказал: «Располагайтесь»? Находил ли я на окно? Наверняка, но, видимо, не так много раз, чтобы потом сообразить о перемене, а теперь мне действительно кажется, что сначала я видел через окно только небо — больше ничего.

Почему же это простое заключение не посетило меня много раньше? Выходит, я и сам менялся на глазах.

Найдя в очередной раз на картину, я к своему удивлению почувствовал, что не могу дальше писать, пренебрегая людьми на улице, смотревшими на меня. Но это происходило не от того, что мне хотелось пойти на попятную и выполнить то, о чем они меня так умоляли, — нет! В том, как эти два человека выглядели в совокупности, я приметил очень странную, и оригинальную идею-позицию. Я подумал, что если соединить две наклонные стороны носа, смотревшие наружу, тогда получится весьма необычная конфигурация. Почему мне казалось, будто что-то в ней такое есть, и, помимо всего прочего, я должен и дальше следовать в этом же направлении? Трудно объяснить. Возможно, эти два объединенных лица являлись для меня кусочками воспоминаний; соединившись, они явили бы именно ту истину моего прошлого, которую я теперь так искал для того, чтобы вставить ключ.

Я снова нашел на картину, подобрал кисть и принялся выводить нос в новом его выражении. Когда работа была закончена, я понял, что получилось очень неплохо, и решил объединить теперь полугубы. Разумеется, я снова должен был посмотреть в окно, дабы отразить их на холсте как можно достовернее, и тут произошло событие на некоторое время вызвавшее во мне смущение: профилей на тротуаре теперь стало три, к первым двум добавился еще один, женский. Не то, чтобы я не ожидал этого — наоборот, вполне логичное развитие событий, — и все же да, я усомнился в правильности своей находки и испытал настойчивый укол в самый центр живота.

Поборов в себе неуверенность, я принялся рассматривать полугубы первых двух, а вскоре, когда идолов снова стало четное количество, по какой-то причине почувствовал невыразимое облегчение…

В продолжении дня профили-идолы размножались, словно карты из колоды, перевернутые рубашками вверх, во власти умелых рук сдающего, а я сливал их на холсте.

В довершение ко всему я присоединил Великовскому вторую половину лица.

2006-й март, 19-й день. (Продолжение)

Вечер

Узнав, что мы навещали Григория и то, что наше пребывание у него в квартире закончилось грубой ссорой, Дарья закатила Вадиму скандал. Она кричала, что он не имеет никакого права вмешиваться в их жизнь, Григорий любит ее, поэтому и вернулся. Вадим назвал ее дурой: этот человек инсценировал свою гибель, потому что задолжал денег, обманул Дарью, растоптал, причинив ей невыносимые страдания, а теперь, видите ли, ему захотелось спокойной жизни: он расплатится, заберет Дарью, и они будут жить счастливо где-нибудь на солнечном берегу Средиземного моря. Чепуха! А люди, которым он должен? Ходят слухи, что это настоящая мафия!

— Неужели ты готова дать ему еще один шанс? Он играет с тобой и опять обманывает, — сказал Вадим. Они были на кухне, а я наблюдал за ними, стоя в коридоре. Вадим прошел туда, не раздеваясь и не сняв обуви; Дарья стояла перед ним. Заколка все еще валялась на полу, под ногами — ее до сих пор так никто и не поднял.

— С чего ты это взял?

— Да с того что если бы он говорил правду, то давно бы уже расплатился с этими людьми, и вы уехали бы. Зачем он тянет, да еще и попросил тебя на некоторое время остаться здесь?

— Иди к черту. Тебя попросили об одолжении, а остальное не твое дело. Раз не хочешь выполнять, я ухожу.

Она направилась в свою комнату. Больше всего я боялся, что Вадим пойдет на попятную и начнет уговаривать ее остаться — так и вышло, он пошел за ней следом.

— Куда ты? — спросил я, перегородив ему дорогу.

— Оставь меня, я должен с ней поговорить.

— Зачем?

— Я сказал, оставь меня.

— Как угодно…

Он ушел, а я достал из шкафа вино, сел за стол и пока пил, слышал, как из соседней комнаты доносились их приглушенные голоса. Он убеждал ее остаться, говорил, что всегда готов ей помочь и прочую ерунду.

— Зачем тебе все это? — сказала Дарья, по всей видимости, не прекращая собирать вещи, ибо ее вопросу сопутствовал скрип открывающегося шкафа.

Ответ последовал не сразу. Я знал, что в Вадиме борется огромное количество внутренних сил. Он любил Дарью, и ему было наплевать на то, каким способом оставить ее возле себя, но в то же время он не мог сказать это напрямую, ибо его выбросили за борт. В конце концов, когда он почувствовал, что молчание затянулось, начал что-то лепетать, очень тихо, я уже не слышал, а минут через пять она появилась в прихожей и попросила меня закрыть за нею дверь.

Когда я вошел в комнату, он сидел на ее кровати, опустив голову, — точно как все люди, у которых украли любовь.

— Советую тебе отступить… — сказал я тихо, и все не сводил с него взгляда.

Он ничего не ответил, и даже поза его не изменилась. Мне не нравилось это молчание.

Первое, что я сделал по возвращении домой, открыл двери спальни и поднял заколку Татьяны, оброненную у самого порога. Затем прошел в студию — Таня была там, и я чувствовал запах жасмина…