По дороге к концу
Шрифт:
Заключительная часть защиты Г.С. гласит, что его английский был, видимо, слишком плох. Я сказал бы: в этом случае, не стоит кому-либо, тем более писателю, давать интервью британскому журналисту без услуг компетентного переводчика, да еще о таком животрепещущем и важном для всех нас предмете, как Протест Писателей. И это не рекомендация на будущее, потому что у меня есть для Г.С. еще лучший совет. Если он хочет предотвратить появление в газетах чего-то другого, чем то, что он имел в виду, мог иметь в виду или, для полной точности, собирался в виду поиметь, то он мог бы оказать нидерландским писателям-профессионалам огромную услугу, если бы больше совершенно ничего не писал и не говорил о писательской кампании.
Вот так, к счастью, тут все уладилось. А теперь, милые соотечественники, где бы вы ни были — в объятия Морфея и давайте смотреть десятый сон! (Уже действительно почти два часа ночи — совсем не в моем стиле бодрствовать допоздна, ну да, иногда обстоятельства вынуждают.)
Пятница, 26 июля. Вчера утром, несмотря на то, что предыдущим вечером я поздно закончил работать, я опять очень рано поднялся. Как и планировал, я остался в своей комнате и попробовал писать целый день, почти довел себя до слез, и все безрезультатно — кровать покрывалась скомканными и разорванными листами. К концу дня у меня опять поднялась температура, на которую можно не обращать внимания, потому что все здесь — не только в этом отеле, который, кстати, во многом лучше других, где я проживал, но в этой стране, в общем, — заражено и гниет, и Смерть почти ощутимо парит в воздухе. Что это было — дизентерия, малярия, Летучее Воспаление Кишок или понос, я так никогда и не узнаю, а желания довериться какому-нибудь испанскому коновалу нет. Целый день работы меня, конечно, облагородил, но беготня в туалет так вымотала, что я улегся в постель еще до темноты. О «заслуженном, бодрящем отдыхе» и речи не было. А вот так часто красиво описываемое в романах, в пассажах о смертном одре и борьбе со смертью, «слияние воображения и действительности» имело место быть: сначала просто парения; потом раздирающий, смертельный страх, какой я испытывал и раньше, но всего пару раз, на улице, а однажды перепугался буквально до смерти в амстердамском Пчелином Улье[190] (ни разу в ХЕМЕ); впоследствии попеременное увеличение и уменьшение комнаты в размерах и, наконец, нашептывание — которому я почти последовал, — чтобы я выпрыгнул со второго этажа; все это сопровождалось бесплодными попытками заговорить или закричать, а, в конце концов, через дверь, которая, клянусь, я в этом уверен, была
Комнаты эти полны Ужаса и Опасности, но самое страшное — это входить и выходить. (Хотя как-то раз, много лет тому назад, когда я вместе с *** остановился в отеле в Тулоне нам дали ключ от комнаты, более того, даже ключ от входной двери отеля, и нам не приходилось уведомлять, пришли мы или вышли, так что однажды с центральной площади мы притащили с собой Солдата, который при ярком освещении оказался гораздо менее привлекательным, в грязно-сером белье и с блеклой, как у ощипанной курицы, кожей и который хуже, чем мы, говорил по-французски; в сношении с ним, из-за повышенного уровня алкоголя в крови, ни одному из нас не удалось дойти до полного насыщения, но именно я, зажмурившись, обнюхивая и ощупывая подушечками пальцев солдатскую фуражку, на несколько секунд смог-таки приблизиться к концу. Но это редкие исключения из правил, отели из снов, которые при последующем посещении города, хоть адрес был тщательно записан, невозможно найти и существование которых, даже сама возможность их существования, упрямо отрицается всеми, кого ни спросишь.)
Поэтому все четыре дня, проведенные в Лиссабоне, я пытался, насколько это было возможно, совмещать необходимые закупки с туристической жаждой прогулок по городу и проходить по вестибюлю приходилось не больше двух-трех раз в день; но, когда я проскальзывал в комнату, мне было трудно избежать тупого просиживания в ней, при котором обычно возникает чувство, что ты слишком устал, слишком немощен или слишком вспотел, чтобы пересилить самого себя и расстегнуть брюки, так что остается только сидеть и глядеть на чудаковатую театральную мебель, которую «в обычной жизни» вы нигде не найдете и по стилю которой довольно сложно, на первый взгляд, определить (Все в Одном, III), находитесь ли вы в Париже, Лиссабоне, Севилье или Хэрроу и Вилстоуне: кровать, увенчанная медными шарами, вызывающая страх умереть в одиночестве; тумбочка с мраморной столешницей и апельсиновыми шкурками в ящике; раздвижной столик, слишком низкий, для того, чтобы за ним писать, а для всего прочего совершенно бесполезный, к тому же шатается, потому что одна из ножек зависает в нескольких сантиметрах от пола, из-за чего таинство наполнения первого бокала красного вина заканчивается здоровенным пятном на одежде; секретер, который не похож ни на обычный, ни на письменный стол, за которым также невозможно писать; двухдверный подвесной шкаф с зеркалами, которые, порождая депрессию, приводят к чрезмерному мастурбированию; две лампочки, одна над кроватью, а другая на потолке, иногда еще третья над раковиной, но редко случается, что все три в состоянии гореть одновременно, причем все вместе они не дают и 75 ватт; и, наконец, уже упомянутая ранее тюлевая гардина: сквозь нее, в любом городе земного шара, в комнату падает тот же просеянный свет, под лучами которого должны бы мучиться Связанные Мальчики, коих здесь, конечно же, нет, уж точно не в третьеразрядном отеле, так что приходится, сидя на краю кровати и подвывая, пытаться контролировать страхи, в то время как в коридоре по плиточному полу шаркает Гостиничное Существо — не человек и не животное, но нечто, способное смеяться, и ненадолго останавливается с другой стороны двери, которая, как вспоминаешь вдруг — и сердце почти перестает биться от страха, — не заперта. Бог мне свидетель, я далек от желания вас опечалить (будто в мире и так недостаточно горя), и не верьте, пожалуйста, всем этим россказням, что я негативно отношусь к жизни и тому подобное, как говорит, например, «Сенатор» (белый пепел) Алгра, потому что я живу для других, и это факт, и «сокровищница моей души» обогащает народ и тем самым — конечно, опосредованно — все человечество. Красота есть на свете — я буду последним, кто станет это отрицать. Так, вчера я получил письмо от Молодого Человека Р. (чье прежнее удобное прозвище мы больше не употребляем, и теперь я могу описать его лишь с помощью следующих слов: «молодой нидерландец Р. индонезийского происхождения»), который, будучи мной приглашен, жил в этом отеле с середины до конца июня; в письме он сообщает, что смертельно больная обезьянка Н. получил Премию Ван дер Хоогта,[192] кроме того, видимо, в качестве венца его славы, делегирован на Writers Conference в Эдинбург. Вот такие вещи идут мне на пользу и являются гораздо более приятными новостями, чем все эти сообщения в газетах об убийствах и изнасилованиях. Я очень рад за Н., в основном, из-за этой премии, а если теперь еще остались у кого-то сомнения в том, что он самый великий живущий нидерландский писатель, то я вообще отказываюсь во что-либо верить, и жизнь потеряет для меня всяческий смысл. На эти деньги он сможет, наверное, снять квартиру побольше, так что его жене теперь не придется пересиживать в кухне творческий процесс. Да и в Эдинбург съездить тоже хорошо, ему не мешает проветриться, хоть на мой взгляд это и странно — посылать на конгресс в Великобританию человека, не говорящего по-английски. Но там можно и на французском говорить, несмотря на то, что ни одна душа тебя не станет слушать, за исключением пары выскочек в зале, которые, кажется, шиллингов за шесть могут взять напрокат наушники с антенной и переводчиком в придачу; так, не надо брюзжать, вы чертовски хорошо понимаете, что я хочу сказать. И если руководителем будет снова чокнутый Джон Кэлдер,[193] то вам во всяком случае нет нужды читать газетные статьи: в моем «Письме из Эдинбурга» прошлого года вы найдете правдивое отображение событий на Конференции 1962-го года. (Воспоминания, кажется, 29-летней давности, с Острова Тексель,[194] о помешанном, который запихивал в рот бумагу и жевал, а также о тамошнем старике, продавце «погодных деревьев»: «Вы все время спрашиваете, какая будет погода — ну, почему бы вам не купить „погодное дерево“, ребята, тогда вы всегда будете знать, какую погоду ждать…»[195] Мужик этот теперь уже, наверное, умер, ну, какой смысл об этом говорить. «У людей наоборот: из бабочки гусеница».[196] О, Человек! Не забывай, \ Что смертен ты и недалече рай. \ А жизнь твоя — всего Обман, \ Преходящий, зыбкий туман, \ Иль жаждущий солнца Росток, \ Но сорван цветок, \ Иль что Трава — \ Вчера еще жива, \ А днесь в хлеву сохранена.[197]) Хочется надраться: я уже немного принял на грудь, кстати.
Вечер субботы, 27 июля. Вчера поздним вечером в своей комнате я пил за здравие многих, но и, стыдно даже признаться, за смерть некоторых. Парочка из них ускользнула до следующего раза, потому что ЪА литра коньяка в итоге кончились и было уже за три часа ночи, даже для Испании слишком поздно, чтобы купить что-либо. Довольно приятный на вкус коньяк, хотя обезьянка Н. заорал бы благим матом, лишь понюхав его, и отпускал бы задушевные замечания об этом «отвратительном авиационном топливе» и так далее. В любом случае, я нашел его удивительно крепким и пахучим, даже почти сухим, а больше всего мне в этом коньяке понравилось то, что он стоил гульден восемьдесят за литр. Но все как с тем табаком Халявщика[198] из Фрисландии: я больше не могу найти магазин спиртных напитков, о котором помню лишь, что нежненький и очень красивый солдатик пил там из зеленой поллитровки белое вино, закусывая сладким горохом, а перед дверью стоял автобус; этих примет, разумеется, недостаточно. («Может быть, вы сможете мне помочь, я забыл адрес, но там был очень красивый солдат и автобус перед дверью. Нет, солдат сидел внутри. Ах, ну, вы наверняка знаете» и так далее.) Дальше все шло как обычно: раздумывать, мямлить, ругаться, говорить все громче, ходить туда-сюда, страдать головокружением и тошнотой, вопреки всем здравым рассуждениям нагреть воду на Тайной Электроплитке (которая не такая уж тайная, им здесь все равно, по-моему), сделать и выпить растворимого кофе, от которого становится еще более мерзко, лечь на кровать, что-то вроде солнечного удара, принять гранулу активированного угля и в порыве проницательности принять решение выйти на улицу, быстро, «на Божий свет». Так что, дрожа и потея, как выдра, хотя, удивительно, пока не теряя себя, потому что еще хватало ума сдерживать естественные порывы и не пукать (не упускайте из вида), и даже в последний момент отказаться от мысли вылететь через окно, я, напевая вполголоса, спустился вниз для того, чтобы совершить то, на что я раньше не осмеливался: вывести ночного портье, и здесь, как во всем мире, представляющего собой завербованного ночным легионом политического подпольщика с мертвыми глазами и в рубашке с короткими рукавами (Все в Одном, IV), из его сна, деформирующего лоб, потому что головой на секретарском рабочем столе. Оказавшись снаружи, я поспешил к покинутой террасе Кафе «Европа», importe de suconsumicion[199] чтобы, вытащив там из кладового помещения стул, наслаждаться видом залива, смотреть на желтые светящиеся бакены Гибралтарского летного поля, на огоньки на Скалах, на закрывающие вид лампы фабрики льда на набережной, и, наконец, вверх, в непостижимое пространство, жутковатое, как и в Нидерландах, но гораздо светлее, и так далее, и тому подобное, — и больше не надо слов, потому что люди пристающие к ближним с Переживаниями По Поводу Природы по меньшей мере так же ужасны, как и бойкий сорт человечков, которые вам всегда с готовностью подробно расскажут, как развивается действие какого-нибудь фильма. Люди должны быть ближе друг к другу, жить в городских районах по-деревенски, сдержанно, не вздыхая по роскоши, вот, видите, основное направление навеянных мне Чувств в процессе созерцания Ночного Моря, к ним добавилось еще соображение, что, как бы ни был силен Сатана, когда-нибудь он подчинится Богу, примирится с Ним и будет служить Ему из собственного, свободного желания и одной лишь любви; а также, что все на свете когда-нибудь
примирятся друг с другом и даже, может быть, отпустят мне грехи. (Агнец Божий, засвидетельствуй себя.) Склоненная голова, слезы и высматривание какого-нибудь животного вокруг, чтобы чмокнуть его в башку, желание, которое тут же наполнило меня отвращением, потому что я, несмотря на ранний час, опять вспомнил один пассажу Генри Миллера, в котором описывается, как он в саду, под воздействием наслаждения от многочисленных стаканов, Бог его знает, какой именно совиной мочи, позволив французскому книгопродавцу заморочить себе голову рассказами о французской культуре, по-моему, уже в другом саду, целует во влажные губы обветренную каменную Нимфочку. (Мне так и не удается выбрать, какой именно пассаж я считаю более мерзким: этот или тот, в котором он сообщает, что совершил вместе с женой путешествие по Франции на велосипеде.) До поцелуев в башку так и не дошло, потому что в этой стране стоит только взглянуть на кота или собаку, как они тут же убегают, будто ты уже направил на них ружье: уроки жизни им не прошли даром. (Животные в Испании, Или Чего Не Сообщает Ни Один Путеводитель: Еще Более Ужасная Сторона Испанской Трагедии, записанная в Этих Землях Ученым Иностранцем, который Вынужденно при всем присутствовал.) Я решил, что пора вернуться в отель и попытаться уснуть.Воскресенье, 28 июля. Мои попытки уснуть не увенчались успехом. Так что я опять поднялся, чтобы посидеть у окна и посмотреть, как занимается день. Уже несколько дней нет солнца, все застили тучи, дует сильный, порывистый ветер, собственно, чуть ли не «погода для народа», внешне уже осень, без дыма, но полная размышлений, хотя, конечно, гораздо более жаркая и удушливая. Облачное небо, еще никем достойно не описанное, ни здесь, ни в Нидерландах, прорывающийся свет, почти как на побережье Голландии, — нет ничего грустнее, ничто с такой беспощадностью не вынуждает к мыслям о прошлом. Я вообще-то должен бы хотеть вернуться домой, но у меня больше нет дома. (Ну, хоть что-то.)
Вид на здание на противоположной стороне, в этом я теперь уверен, через шесть недель мне надоел: начало двадцатого века, помесь классицизма, барокко и романтического стилевого произвола, грязного цвета, даже не очень-то уродливое, но, по-моему, оно скоро обрушится, несмотря на усердную поддержку столбов закрытой террасы, что, естественно, не должно помешать хозяину как-нибудь нанять штукатура и хорошенько освежить верхний этаж. И как-то оно связано, это здание, с иностранцами, потому что перед дверью вечно стоят агенты, рекламирующие гостиницы, со стопками паспортов в лапах — большинство из них хромые, а у одного замотанная в кожаную ткань культя вместо руки, — и вечно там ходят, пошаркивая и жестикулируя, толстые супружеские пары — изнуренные, они вылезают из автомобилей, потому что усталость все еще перевешивает смертельный страх, что их обсчитают на пять песет; в то время как привлекательный пятнадцатилетний мальчик стоит в полной готовности отнести их чемоданы, но ему редко доверяют это ответственное дело. В самом здании, куда причастные лица после всяческих причитаний все-таки попадают, должно быть, разыгрываются ужасающие спектакли, и, в сущности, мне следовало бы хоть раз зайти внутрь, чтобы понаблюдать за мольбами у окошек, совещаниями супругов и бесполезной демонстрацией не относящихся к делу бумаг, послушать разговоры, перерастающие в крик, которым во все времена люди пытаются преодолеть языковой барьер. (Поэтесса X. М.[200] рассказывала мне, что ее знакомый видел как-то в Барселоне женщину, которая выйдя из автобуса, зашла вместе с ним в бар, и там, все громче и безнадежней, показывая на улицу и делая руками довольно бесформенные круги, принялась умолять бармена: «Мясная лавка?! Мясная лавка?!» Вот, по-моему, прекрасные моменты жизни, которыми она нас так редко одаривает.) Желание войти в здание до сих пор еще не было достаточно сильным — может быть, лучше эту мысль оставить, потому что мне и так хватает проблем. Я пытаюсь работать, можно даже сказать, что я продвигаюсь в работе, но, Боже мой, с каким напряжением сил и потерей времени! По расчетам Сестрички Джи., одной из сестричек М. из Г., которая искусно состряпала мне Общий Гороскоп, а также в деталях предсказала мою судьбу до конца этого года, я ничего не сделаю до конца сентября, и пока это безукоризненно сбывается, хотя и не доказывает пользу астрологии, учитывая, что в моем случае постоянно «ничего не сделано». Самое тягостное то, что она просчитала исключение для июля месяца, в котором я вроде бы смогу «много и хорошо работать». И поскольку я ни за что на свете не хочу ее огорчать тем, что это не исполнилось, я днями и ночами сижу и пытаюсь написать хоть что-то осмысленное, к концу месяца все больше ожесточаясь и теряя надежду. Пачка набросков и «предварительных вариантов» — я их не выбрасываю, потому что коллекционер Н.Н. из Амстердама у меня их скупает — уже насчитывает 180 листов бумаги; может, мне стоит с этого момента повысить цену этих «молчаливых свидетельств» сражений, что изо дня в день происходят между мной и Древним Змием, ненависть которого в основном направлена против Смысла Творения и который, оттого что сам бессилен что-либо создать, пытается отомстить, соединяя элементы творчества во мнимом порядке ложного сочинения. (Почему Бог терпит эти низменные происки, навсегда останется загадкой.) Мнимый порядок ложного сочинения, который Древний Змий пробует протащить в мою работу, эту подделку, которую я, слава Богу, все еще в состоянии отличить, я хотел бы назвать Незаконным Проникновением Бессмысленного Факта. (Могут быть и другие названия: Неправдоподобное Нагромождение, Исключительная Чепуха, Тревожная Неожиданность, Отъемлемая Ничтожность, но я больше всего люблю первое определение, оно объективней и короче.) Некоторое пояснение на примерах, которое последует ниже, надеюсь, прояснит ситуацию читателю, если он до сих пор не сообразил, о чем идет речь.
К примеру, я хотел бы написать рассказ, начинающийся с фразы: «В Неймегене жил врач». Ну, скажете вы, почему бы и нет, никто ведь не запрещает? Нет, никто не запрещает, но никто и не задумывается над тем, что у этого врача жена — финка. Что же в этом плохого? — почти кричите вы. Ничего плохого — мне вообще все равно, что ему там вставило, он все-таки врач и если уж ему нельзя, то кому тогда можно? Но важно то, что ни мне, писателю, ни вам, читателям, никакой пользы от этого Бессмысленного Факта, который все разрушает и отравляет, из-за чего вся работа оказывается бесплодной, каждое последующее сообщение становится неправдоподобным, и все человеческие страдания, вместо того, чтобы быть истинным жертвоприношением, превращаются в глупый фарс: мы, кстати, имеем дело с неопровержимым фактом, но факт этот может приобрести какой-либо смысл только тогда, когда он получит функцию в рассказе: например, если жена на некоторое время уедет в Хельсинки, потом вернется, потом уедет обратно и так далее. И не спрашивайте, сколько это будет стоить, даже если она изберет самый дешевый способ добраться туда и обратно, например, на грузовом судне. Но если мы с этим смиримся, рассказ все равно будет, так сказать, разорван надвое и только соответствующая длина и эпический стиль сможет передать все действие, разворачиваясь при этом в подобие Tale Of Two Cities,[201] все равно ничего не получится — Хельсинки и Неймеген, смешно ведь сравнивать.
А теперь самые умненькие из вас скажут: ну, просто промолчи о том, откуда его жена родом! Наверняка не в первый раз в жизни соврешь! Но кто так говорит, сам полный дурак, потому что эта женщина выдаст себя акцентом на первой же фразе! Вы должны понять, что это не сработает. Но, может быть, для полной убедительности я приведу вам еще один пример: молодой нидерландец Р. индонезийского происхождения приезжает в Малагу восемнадцатого июня в пять часов вечера, а я должен его встретить. Что может быть сильнее вокзала, по крайней мере, я считаю, что вокзал практически создает сам себя: пыльные залы ожидания, дым, пути, уходящие в даль, отражения, зеленые лампочки в служебных будках, автоматы, откуда должны вываливаться сэндвичи с яйцом, но не вываливаются, ах, продолжать можно, так сказать, до бесконечности. Но приедет ли молодой нидерландец Р. индонезийского происхождения действительно в пять часов вечера? Ничего подобного, он получил неверную информацию и приедет еще утром в одиннадцать часов, через полчаса после того, как я побывал на вокзале, чтобы — проверить время его прибытия; его тут же подхватят агенты, рекламирующие гостиницы, и триумфально, в открытом экипаже, полном начищенной меди и черной кожи, за завышенную цену, в бессмысленной компании самого агента, который запросит с Р. столько же, сколько получил извозчик, довезут его до отеля, где я, вернувшись с новым запасом алкоголя, фруктов и закусок, обнаружу его в комнате, одетого в очень милый, светло-коричневый вельветовый костюм, в котором он, несомненно, прекрасно выглядел в экипаже, под солнечными лучами, но сейчас, еще до полудня, он в нем уже задыхается. Зря потраченные деньги — это не так уж серьезно, с этим я, кстати, теперь могу смириться, не то, что раньше, но влияние Бессмысленного Факта так велико, что, в сущности, часть рассказа ускользает из-под наблюдения и тем самым не может быть достаточно детально описана; более того, я не знаю, каким образом я смог бы доказать обратное тем, кто утверждает, что важнейшей части рассказа просто нет, потому что нет ни начала, ни середины, ни финала: посидеть подождать, пойти посмотреть на табло прибытия, опять сесть на лавочку, для полной уверенности спросить еще раз в бюро информации, пойти пописать и так далее, все это, если я действительно хотел бы написать рассказ о пребывании Р., вы напрасно искали бы в тексте. И не сказать, что мне не достает желания: я бы с большим удовольствием написал рассказ с начала, но это невозможно, потому что nota bene нет тут никакого начала! Молодой нидерландец Р. индонезийского происхождения появился здесь вдруг, если вы понимаете, о чем речь, и все тут, потому что человек не падает просто так с неба, по крайней мере, не в таких рассказах об обычных людях, их каждодневных надеждах и желаниях, ожидании будущего и тому подобном, в которых важна предшествующая уместность. Опять промолчать? Позволить ему в рассказе приехать в положенное время? В таком случае, первым, кто будет восторженно праздновать победу, так это Древний Змий, ведь рассказ будет создан исключительно холодным, дьявольским разумом и станет вымышленной конструкцией, в которой мне, так, чтобы вы могли представить себе все бесчисленные трудности, придется объегорить кассира, а сумму, отданную этим мошенникам, агенту и кучеру, разделить поровну на каждый день визита Р., так что не только часть, а весь рассказ потеряет свою ценность, потому что он будет пропитан ложными свидетельствами, исходящими из его нечестности, да еще и деньгами, которые и есть самое зло.
Но мы еще не закончили, что же произошло на следующий день? Мы выезжаем в Алгесирас на мопеде, отправив туда же наш багаж, четыре места, с автобусной станции, потому что, по словам моего собрата по перу британца Г.Б., проживающего недалеко в Чурриане,[202] «с водителем автобуса можно отправить все». (Ага, конечно.) Заранее, в отеле, я составляю письмо, в котором объясняю, что не я, а только мой багаж поедет автобусом, читаю это вслух мужику в конторе, мужик уверяет меня, что все будет в порядке и все доедет, я оплачиваю, получаю квиток, даю ему пачку сигарет за труды и с легким сердцем покидаю автовокзал, но, когда мы ранним вечером собрались забрать с автобусной станции в Алгесирасе наши четыре «тюка», то местный служитель, посмотрев на квиток, начинает орать, что наш багаж находится в камере хранения в Малаге и, судя по квитанции, там и останется, потому что его приняли только на хранение. Вновь, значит, Бессмысленный Факт, который в рассказе ничего не означает, потому что не является ни выражением характера (может быть, немного ревнивого, но все же очень милого) героя, ни содержит в себе какой-либо значительной связи: все это «вполне могло не случиться», а вы, в который раз, будете готовы прокаркать: «Тогда промолчи об этом! Промолчи!» Но чем оправдать то, что мы вечером, до половины десятого ждали на станции последний автобус из Малаги, в котором, благодаря телефонному вмешательству, все же должны были прибыть наши тюки? Я ведь не могу написать, что мы должны были кого-то встретить — того, кто еще и не приедет, вот как — в то время как во всей Испании мы, в сущности, не знаем ни души.
Первый Бессмысленный Факт можно рассматривать как дыру или как отъеденное начало, второй напоминает бессвязные пузыри, опухоль или учетверенную шишку; а в итоге речь идет, если так можно выразиться, о недостатке и, соответственно, изобилии, которые друг друга — и здесь исчезает наша последняя надежда — не исключают, потому что теперь я должен, приложив определенные усилия, разделить Р. на четыре багажных места, сдать его или на железнодорожном, или на автобусном вокзале в камеру хранения в Малаге, а потом сидеть и ждать его прибытия на одной из упомянутых станций, или же поочередно несколько часов на одной, несколько часов на другой, или даже в Алгесирас, потому что ради Искусства я готов перенести сопутствующие путешествию неудобства и усталость: как за это дело не берись, у автора просто нет никаких шансов, просто не получается, по крайней мере, не сейчас. Мне кажется, что нам необходимо до определенной степени абстрагироваться от предмета: может быть, последующие поколения будут в состоянии составить осмысленный рассказ о визите в Испанию молодого нидерландца Р. индонезийского происхождения, но на данный момент это неосуществимо, и придержите язык не пытайтесь меня убедить, что это возможно.