По дороге к концу

Но еще не конец: на следующее утро мы, значит, сидим в комнате номер десять в отеле «Мадрид» (я упоминаю эту деталь для «последующих поколений», современных пилигримов и дипломников), и я говорю:

— Слушай, милый, что это за пряный запашок в комнате? Что-то он мне напоминает, но не могу определить, что именно.

(Ночью была гроза и сильный дождь.) После чего Р. с душераздирающим криком обнаруживает, что он, несомненно, соблазненный во сне звуками льющейся воды, помочился прямо в постель, и почти плачет от стыда, пока я снимаю простынь с кровати и, промыв мокрое пятно чистой водой, вешаю ее сушиться на балкон.

— Да не волнуйся ты так, — говорю я, снова забираясь в постель. — Если пятно не исчезнет после просушки, мы просто выльем на простынь стакан коньяка и извинимся перед горничной.

— Но я ничего не понимаю, — жалуется Р.

— А я все прекрасно понимаю, — отвечаю я. — Ты нассал в постель. Знаешь, я б лучше умер, чем оказался в такой ситуации.

Р. снова сообщает, что он не может ничего понять. Этот, по сути своей не вызывающий интереса, обмен мыслями продолжается некоторое время, потом я задумчиво заявляю:

— Хорошо начать день с Жилетт. Верное замечание, хоть и без уточнения, что именно имеется в виду: начать день с бритья или с того, чтобы перерезать себе вены.

Затем еще несколько остроумных фраз, ремарок в стиле «Мне кажется, после этого ты стал привлекать меня еще больше, мне вообще нравятся проявления мужественности» и тому подобное, все смешнее и смешнее, с утра пораньше я иной раз бываю в ударе. Последнюю шутку я хочу заключить Собранными Ветрами, которые бродят в организме исключительно по утрам и выходят на свет не единовременно, а за два или три раза, но «представьте себе мое удивление», когда через несколько секунд я оказываюсь сидящим в куче собственного говна, и теперь я могу спокойненько пойти постирать собственную простынь. Я бы сказал, что лучшего примера Бессмысленного Факта не найти, и почему? Во-первых, потому что все это никакой функции в рассказе не несет, не ездят ведь за тридевять земель в Испанию только для того, чтобы обмочить, а потом обосрать постель, хотя на свете, конечно, достаточно душевнобольных людей, которые за такое удовольствие даже заплатили бы; но хочу вот хоть раз написать о нормальных, здоровых людях. Во-вторых, происшествие это не содержит никакой связи с характером Р. и не проистекает из него, потому что более чистоплотного и опрятного сына человеческого я не могу себе даже представить: все это произошло совершенно не по его вине, второе уж точно, да и первое, в этом я уверен. В итоге, все факты находятся в полном противостоянии тенденции рассказа, и это может его просто-напросто уничтожить, но решающим фактором является следующее: кроме Бессмысленного Факта, мы имеем дело с Неправдоподобным Нагромождением. Беда приходит нежданно-негаданно, первой беде еще можно было бы придать кажущуюся функцию, поместив в рассказ тут и там упоминания о неимоверной усталости Р., напряжении, накопившемся после нескольких дней в поездке, которое выразилось таким неожиданным образом, и так далее. Но со второй бедой меняется перспектива и проступает фальшивая эстетика или мнимая гармония: кажется, будто оба случая имеют какую-то связь, но это не так, подобная видимость разрушает любой рассказ в корне, связь происшествий, которые произошли с коротким промежутком времени (в нашем случае, примерно пять минут) — кажущаяся, на самом деле они никак не соотносятся. Может, это тоже задача для последующих поколений, которые будут располагать гораздо более развитым научным знанием, чем мы, оно поможет им, наверное, победить последнее, третье препятствие в создании рассказа о пребывании в Испании молодого нидерландца Р. индонезийского происхождения.

Между тем для меня борьба с Бессмысленным Фактом, который под предводительством Змия, в очередной раз прикинувшись отрезанной головой Карла Первого,^[203] пытается проникнуть в мою работу и тем самым разрушить ее, почти всегда проиграна, лишь иногда, с грехом пополам — и какой ценой! — мне удается его победить. Сколько я хотел бы вам рассказать, сколько всего видел, думая, что вот как раз об этом-то и надо написать, но вновь и вновь Бессмысленный Факт, небрежно брошенный Древним Змием в собранный материал, рушил всю конструкцию. И это при том, что я не расцениваю как Бессмысленный Факт следующие события: внезапный обморок, лошадь, которая подворачивает ногу перед самым домом, мальчика, который разбивает окно мячом (и которого несомненно нужно выпороть за проступок, но сейчас не об этом), курение в постели и, как результат, дырку в простыне и так далее (потому что основной процент несчастий происходит у кого-нибудь дома из-за недостаточной безопасности бытовых приборов) — все это я великодушно пропускаю, так что меня вряд ли можно упрекнуть в мелочности.

Для полноты картины я хотел бы представить вашему вниманию повествование о том, как в последний момент, когда я, кстати, провел всю подготовительную работу по созданию рассказа, Бессмысленный Факт вновь обесценил весь мой труд:

Мой собрат по перу Г.Б. из Чуррианы решил ввести меня в общество, так что пару месяцев назад я проехал 25 километров в глубь страны, чтобы в одной деревне возле городка Койн познакомиться с некой Лиззи, англичанкой лет сорока, которая снимает там огромный дом за каких-то 60 гульденов в месяц, — в сущности, дом слишком большой для нее и ее маленькой дочурки Санни. Вот почему она предложила мне за символическую плату снять комнату, а я, уставший от недельной дороги, принял ее предложение. Ситуация была немыслимо печальна: в один из первых дней моего там проживания у Лиззи был день рождения, и я написал мылом на зеркале Many Happy Returns^[204] и подарил ей полулитровую бутылку марочного коньяка, забыв содрать ценник в 38 песет, но сколько ей стукнуло, я даже не спросил, день и так был грустен, поскольку ее Любовник Стэнли, отец Санни, который, согласно его собственному письменному обещанию, должен был в этот день непременно наличествовать, уже несколько месяцев не давал ничего о себе знать, если не считать редких и малосодержательных сообщений. Сначала я думал, что этот Стэнли был неким легендарным существом, вроде какого-нибудь погибшего в Первую Мировую Войну сына, которого его обезумевшая от горя мать все еще каждый миг ожидает домой, дочка-поблядушка, которая получает у Монашек такое приличное воспитание, Илья-пророк с зарезервированным для него престолом, Иисус Христос, который явится, чтобы судить Живых и Мертвых (все больше духовности); но он, оказывается, на самом деле существовал, этот Стэнли, судя по уверениям соотечественницы Лиззи, малость нимфоманистой Айви (поистине самая тупая троянская пизда, какую только угодно было создать Господу во всемогущей Его беззаботности, но попусту она болтать не стала бы), и по фотоальбому Лиззи, в котором его образ предстал передо мной во всей его исключительности: худощавый мужчина лет 47, с обычной, нездоровой и туповатой британской мордой, но все же недурен собой. Короче говоря, ситуация была безмерно печальной, учитывая, что Лиззи последние два года ничем не занималась, кроме постоянного ожидания Стэнли, получая при этом два-три раза в неделю письма или телеграммы, в которых он сообщал, что приедет из Шотландии «на следующей не деле», «в крайнем случае перед Пасхой», «наверняка ко дню рождения Санни», иногда он даже указывал время прибытия самолета в аэропорт в Малаге, аннулируя свои сообщения телеграммами, отправленными несколькими часами позже. Напряжение ожидания «Стэнли, который вот-вот должен приехать» доходило иногда до высшей степени, и совершенно нормально, что восстановление равновесия достигалось лишь швырянием кусками хлеба, хлопаньем дверьми и визгливыми выкриками «Hell!»^[205] Вот такой была обстановка: равномерной, а в более обширном контексте даже организованной и обозримой. Я понял, что наткнулся на материал, который может быть назван своеобразным, даже искусственным или экстравагантным, но ни в коей мере не содержащим в себе Бессмысленного Факта: изнутри Бессмысленный Факт появиться никак не мог, да и проникнуть снаружи тоже — по крайне мере, так мне казалось, — потому что ситуация, так сказать, была внутренне насыщенной и каждый внешний Бессмысленный Факт был бы отторгнут подобно Fremdk"orper.^[206] Все казалось пригодным для претворения моего плана в жизнь, даже бессмысленные разговоры, которые я принужден был слушать или даже поддерживать с Лиззи, Айви, а частенько и с ее мужем Биллом — художником, автором самых отвратительных беспредметных или полуабстрактных полотен, которые я когда-либо в своей жизни наблюдал, — даже эти беседы походили на литературные полу фабрикаты, половина стилистической работы над которыми уже, считай, была выполнена. Мной овладело тогда глубокое, почти религиозное чувство экстаза, и я думал, что это Дух направил мои стопы именно сюда, предоставляя мне возможность последнего и решающего боя со Змием, ради этого шанса я готов был пережить все неудобства. А их было достаточно: разработанный предыдущим владельцем дома — его, кстати, в 1937 году расстрелял у стального забора коммунистический отряд ликвидации — замысловато сконструированный водопровод (представляющий собой помесь драги и мельницы, которую приводил в движение бегающий вокруг скважины осел) был неисправен со времени смерти изобретателя, да и потом его так и не восстановили, хотя, как я прикинул четверть века спустя, расходы на ремонт составляли бы максимум гульденов пятьдесят. Так что воду из скважины нужно было брать самим, при этом поражало отсутствие общественной емкости, так что каждый проживающий в округе приходил туда со своим ведром; нечистоплотная практика, подобная амстердамской, где частично облысевшие и прыщавые женщины приносят обратно для вторичного использования бумажные упаковки из-под нарезанного хлеба. Наше ведро стояло обычно в туалете, унитаз которого почти всегда был забит, несмотря на то, что все, следуя предписанию на двери, бросали использованную бумагу вместо горшка в отдельную корзину, распугивая зудящих мух. Газ в баллонах почти всегда был на нуле, так что в процессе приготовления пищи нужно было дышать спокойно и запасаться терпением; кастрюли, сковородки, стаканы, чашки, тарелки и столовые приборы, по официальным данным, всегда были мытыми, но настолько засаленными, что в некоторых случаях даже самая интенсивная очистка не помогала — проще было выбросить; из-за того, что поблизости паслось стадо, дом был и днем, и ночью наводнен мухами, особенно второй этаж, где находилась комнатка Санни, комната, которую можно было найти даже с закрытыми глазами, так сильно несло оттуда детской мочой и недостиранным бельем и одеждой; вонь эта будила во мне дикую ненависть, учитывая, что запаху даже самого чистенького маленького ребенка я предпочту запах животного, любого, по выбору; но самым кошмарным была сама Санни, двух лет от роду, не произносящая ни слова, но издающая каждые пятнадцать секунд невыносимо пронзительный звук, неотличимый от гудка игрушечной трубы, при этом раз в день она выливала чашку чая себе на платье, до сих пор два раза в день получала свою бутылочку, колотила ложкой по тарелке с кашей и, не меняя выражения старушечьего невыразительного личика, уничтожала все, просто все, начиная с тарелок, которые она «случайно» роняла, до бутерброда, намазанного медом, который она впечатывала в одежду рядом сидящего, и это если она не была занята тем, что испражнялась чем-то желтеньким, собачьим прямо на плитку пола, обычно украшая говном и подол своего платья, или не портила питьевую воду, пуская свою туфельку плавать корабликом в ведре, или не спотыкалась умело и с умыслом о чью-нибудь ногу, порожек, камень, разражаясь затем диким ревом и криком, и так далее. Все это я решил пережить, потому что еще никогда Дух не ставил меня в такую выгодную позицию для борьбы со Змием. Этот визит мог послужить материалом для рассказа, который получился бы превосходным, если бы я в строгом порядке следовал определенным законам композиции, разработанными одним автором девятнадцатого века. Итак, я начал работу над Предварительной Схемой, нити которой натягивал, бегая туда-сюда по саду или приглядываясь и прислушиваясь из угла в кухне. Я уже располагал определенной властью над персонажами и предметами, когда Лиззи вдруг получила сообщение, что из Англии приедет ее двадцатипятилетняя племянница, чтобы «искать в Испании работу», да, да. и первые пару недель она поживет у Лиззи. Эта новость мне совсем не понравилась, учитывая, что моя Предварительная Схема была довольно хорошо разработана, и уже тогда я призадумался, не станет ли приезд племянницы Бессмысленным Фактом. Учитывая, что она — родственница Лиззи, я решил, что нет никакой необходимости бояться заранее: все зависит от того, как она поведет себя с самого начала, если она, например, внезапно исчезнет или с ней случится несчастье (не упускайте из поля зрения этот момент), то это повлечет за собой появление Бессмысленного Факта. Еще не все связующие нити были натянуты, так что можно было поместить ее в рассказ, хотя, как читателю уже, наверное, понятно, особого желания на то у меня не было. Но, как я ранее говорил, я подумал: пускай, везде соломки не постелишь, у жизни свои законы.

Это создание должно было приземлиться в аэропорту в Малаге (около двадцати километров от нашей деревни) в половину второго ночи, и Лиззи собиралась встретить ее на еще не старом, полученном от Любовника Стэнли «Остине». Я хотел бы, между прочим, отметить, что машины, а также телефоны, — не знаю, почему, я не учил историю искусств, — в рассказах причиняют больше неудобств, чем в реальной жизни, так что, когда я узнал обстоятельства ее прибытия, мысли мои приняли следующее направление: если б не эта племянница, я мог бы ничего и не говорить о машине (хоть это, конечно, и нечестно), потому что припаркована она была всегда довольно далеко от дома, ее почти не было видно за деревьями, и ею практически не пользовались. Короче, вечером, перед приездом племянницы, часов в десять или в четверть одиннадцатого, я сказал Лиззи:

— Не знаю, чем ты собираешься заниматься, но я хочу забраться в свое гнездышко. Я смертельно устал.

(Я был ужасно измучен размышлениями о том, как втиснуть в рассказ эту племянницу и протянуть к ней связующие нити, и тому подобное.) Лиззи решила не ложиться, а провести время до отъезда в аэропорт в одном из бесчисленных шумных деревенских баров. Я быстро уснул, встал на следующее утро в пять часов, чтобы поставить Первую Ставку и натянуть как можно больше связующих нитей, чем я успешно и занимался часов до семи, пока не появились Айви и Билли, чтобы сообщить мне, что Лиззи, полупьяная, отъехав километров пять от деревни, со скоростью за восемьдесят километров в час, вылетела на неосвещаемую дорогу и врезалась в стенку; теперь она находится в Муниципальной Больнице Малаги со сломанной рукой, треснутыми коленными чашками и порезами, туда же попал молодой человек из деревни, которого она, Бог весть зачем, потащила с собой, и который получил перелом черепа, обеих ног, одной руки, при этом сильно обезобразив лицо, и за чью жизнь доктора не отвечают. От незастрахованного «Остина» практически ничего не осталось, и это была единственная приятная новость, потому что теперь уж какой-нибудь новый квартиросъемщик Лиззи — естественно, после создания Предварительной Схемы и натягивания достаточного количества связующих нитей — сможет написать рассказ, не натыкаясь на эту машину, конечно, все это при условии, что племянница, чье насильственное появление я хотел бы вам представить как образец Бессмысленного Факта, к тому времени уедет.

Между тем, вам будет наверняка приятно узнать, что наша племянница, «по понятным обстоятельствам» не встреченная в аэропорту, почти так же, как и молодой нидерландец Р. индонезийского происхождения на железнодорожном вокзале, была подхвачена агентами, рекламирующими гостиницы, и с триумфом, в открытом экипаже и так далее, все по тому же сценарию, за исключением финансовых потерь, которые были гораздо большими, если вспомнить о том, что аэропорт и центр Малаги (куда ее и доставили) разделяют семь с лишним километров. Впоследствии она только и делала, что жаловалась, но я считаю, что она вышла сухой из воды, потому что тот, кто разрушает рассказ Бессмысленным Фактом такого деструктивного характера, да еще и в момент, когда Предварительная Схема почти готова и большинство связующих нитей натянуты, как минимум заслуживает быть полностью обчищенной и обесчещенной сначала агентом, а потом и кучером. Позже я даже играл с этой мыслью — я имею в виду половое сношение, потому что было в ней что-то тупое и безличное, и так глупо она смеялась всем моим россказням, что, одаренная хорошей фигурой, она вызывала во мне вскармливаемую ненавистью жгучую похоть, со скуки я взвешивал возможность вскружить ей голову и затащить в постель. Но из-за Лиззи, которая тоже потом захочет получить свою порцию и с которой я согласился бы переспать только за очень большие деньги (да и то, наверное, получилось бы с неимоверным трудом), я отказался от своей затеи и решил, что выполнил свой долг тем, что посвятил ей, то есть племяннице, два или три сеанса ночного сольного секса, в процессе которого я представлял, что насилую ее и одновременно или предварительно, в наказание за Неосмысленный Факт хотя и не только по этой причине, но также ради собственного удовольствия, хорошенько избиваю. (На следующее утро она жаловалась на боль в спине и пояснице, что опять же докатывает связь между всем, что происходит вокруг, причем более тесную, чем люди обычно думают). Но из всего вышеизложенного можно заключить, что иногда бывает просто невезуха. И если бы хватало ума осознать, что с этим ничего, совершенно ничегошеньки нельзя поделать, то сколько нервных клеток можно было бы сохранить. Вот я хотел написать о двух котятах, которые жили здесь в порту, семи или восьми недель от роду, братик и сестричка, они прятались в скалах при приближении людей, но иногда спокойно спали, обнявшись лапками, на видимом, но недосягаемом для человека месте; жили ловлей крабов, креветок и тараканов, так вот одного из них вчера переехала машина, хоть плачь. «Жили-были у моря два котенка, братик и сестричка». Начать-то можно, но закончится ведь все равно по-другому. И я не удивлюсь, если это была машина из Финляндии, потому что верю, что все связано между собой, хотя наше существование и остается для нас темной тайной.

Через пару часов закончится июль, и, вероятно, с ним период, когда я мог «много и хорошо работать», более того, август обещает быть временем «довольно спорных расчетов»; потом все станет хорошо, так что в сентябре, после того как транзитный Уран сначала сойдется в шестиграннике с моим Марсом, а затем в треугольнике с Меркурием, «блеск интеллекта», «ошеломляющее своеобразие» и «необузданная энергия» мне гарантированы. Пока не забыл; петух — тот, с другой стороны, — слава Богу, пошел на закланье, потому что больше я его не слышу.

Но сколько наших желаний не претворяется в жизнь! Вот и моя давняя мечта есть каждый день одно и то же, которую я надеялся осуществить и Испании, не сбылась, потому что здесь, несмотря на все разнообразие, так же, как и на нидерландской земле, один сорт фруктов пропадает, другой появляется со сменой времени года, да и овощи меняются на сезона и сезон: вот и не получается, и должен просто смириться, может быть, на самом деле я все это время неосознанно искал Древо Жизни, между прочим, «двенадцать раз приносящее плоды, дающее на каждый месяц плод свой» и чьи листья способствуют «Исцелению народов».^[207]

Недели три тому назад я бросил в море две пустые бутылки из-под джипа, в одной из них записка на французском, в другой на английском, каждая содержит вкупе с описанием моих предпочтений и личных качеств просьбу о Новом Друге; ветер был сильный, в северном направлении, так что бутылки наверняка заплыли за буйки. Но ни одна из них по была найдена пляжным Мальчиком, лет 17–18, худощавым, но с широкими плечами, светло-русыми волосами и с наглым и одновременно грустным выражением лица, в рубашке цвета хаки и превосходно сидящих белых брюках, слегка поношенных, по еще приличных; который нашел бы письмо, прочел, перечитал, положил бы его на макушку, чтобы проверить искренность его содержания (такой у него «тест»), выучил его наизусть и съел, чтобы потом при первой возможности выехать в Алгесирас и ждать меня в вестибюле. И когда я вернусь с пляжа, портье скажет мне: