По рукам и ногам

Я интуитивно расслабилась, позволив Ланкмиллеру вести ситуацию. Вот теперь он во мне до отказа, а я вообще, черт возьми, ничего не вижу, нетерпеливо подаваясь навстречу. Ладно, вынуждена признать, это приятнее, чем самоудовлетворение раз в десять. Он такой большой, горячий, внутри…

Я измучено заскулила. Ну что замер, самому разве не… Кэри понял без лишних уточнений. Да и какие к черту уточнения, когда я и слова-то выдавить…

Первые несколько толчков были какие-то беспорядочные, потом Кэри задал постоянный ритм. Я только тихонько постанывала, выгибаясь все больше и честно стараясь подстроиться. Абсолютная, исступленно-горячая эйфория затопляла с головой, так что от мыслей только пустые бессмысленные полу-обрывки и остались.

Дышать совершенно нечем.

Сейчас я просто сдохну.

Трахаться в душе охуенно, конечно. Но я больше не хочу, чтобы это повторялось, больше не хочу, чтобы мне это нравилось. И зависимости не хочу.

Кровать у Кэри была большая и мягкая. На полу валялись махровые полотенца, надобность в которых уже отпала. Ланкмиллер мне простенькие белое платье выделил на ночь, ничего другого подходящего в его шкафу не нашлось. Сам сейчас лежал рядом, бездумно уставившись в потолок. То ли отходил еще, то ли размышлял о чем-то. Я-то уже не чаяла поскорее исчезнуть и остаться хоть немного наедине с собой. Относительная близость мучителя такой возможности решительно не давала.

Я, отвернувшись, перекатилась на самый край кровати и негромко поинтересовалась оттуда:

– Так если грудь моя тебя не устраивает, зачем взял тогда? Вон сколько у тебя этих… своих…

– Отцовских, – мгновенно поправил Кэри, – он их всех сам выбирал, сам же подгонял под свои привычки и предпочтения. Ты единственная в полном смысле моя.

– Угу. И ты все два года ждал, пока Чейс Тейлор проиграется тебе в покер-шмокер, чтобы обзавестись своей?

– Руки не доходили. Все эти два года ушли на то, чтобы выяснить, что отец устроил в доме настоящий гадюшник. Посмотри на них – стервы. Тошно. Ты, конечно, тоже такой станешь со временем.

– Почему это? – обидно как-то даже.

– Потому. Стоит только здесь пожить; весь воздух отравлен насквозь. Я уехал бы. Но дела, – Ланкмиллер говорил будто и не мне, а потолку своему.

– Сексозависимость.

– М-м?

– Сексозависимость, а не дела, – проворчала я, сжимаясь в комочек.

– Ну знаешь, такое иногда случается. Если растешь в гареме, – с приторно-напускной лояльностью пояснил он. – Но возвращаясь, к задетой теме: я не прогадал. Знаешь, ты стонешь так… эротично, но не пошло. Возбуждает куда сильнее, чем крики здешних развратниц. – Договорился. Сам развратник. – Даже несмотря на размер груди, мне нравится твое тело. А еще нравится твоя реакция на все вокруг происходящее.

– А вот мне не нравится, – неожиданно вырвалось.

– Что именно? – совсем без интереса осведомился Кэри.

– Ты не нравишься. Свое положение не нравится. Рабство. Быть наложницей.

– Ты человек подневольный, – Ланкмиллер с такой интонацией это сказал, будто оно все объясняет. Я вспыхнула.

– Это тоже не нравится! Чем я хуже остальных, тех, кто не подневольный?

– Ну, это нам только предстоит выяснить. Насколько я понял, обо мне ты знаешь довольно.

– Ты обо мне тоже, – я уже твердо хотела сбежать, но насильник это дело просек и безаппеляционно меня к себе притянул. Сейчас задушит.

– Нет уж, Кику, расскажи.

– Не могу, – хмуро пробубнила я, еще и вырываясь. Вяло, правда.

– Что так?

– Не могу и все. Хоть наизнанку выверни.

Ланкмиллер задрал мой подбородок.

Вот. Чертов. Приставучий. Мудак. Ну что смотришь, еще прожги во мне дыру взглядом. Этого ты добиваешься?

– Значит ли это, Кику, подготовку меня к какой-нибудь долгой, слезливой истории твоей насквозь несчастной жизни? – наконец, не скрывая издевки, поинтересовался Кэри.

– И вовсе недолгой, – надулась я, – и не слезливой. А дурацкой. Вообще не знаю какой. Не помню.

– Склероз? – прыснул Кэри.

– Здесь ничего смешного нет. Не склероз, а амнезия. Потеря памяти, – зачем-то бестолково пояснила я, кутаясь в теплое покрывало.

Ланкмиллер замялся, будто прикидывая, не вру ли я, а потом и вовсе уставился в потолок, демонстрируя, что дискуссию продолжать больше смысла нет. Хотела бы я врать. Ведь чувство-то ужасное, когда в голову хоть колья вбивай до исступления, а белые пятна останутся белыми пятнами.

– М-м… не могу себе представить каково это, забыть целый жизненный промежуток. И при том – начисто.

– На самом деле, все люди ощущают что-то подобное, это детская амнезия называется: ты не помнишь, как родился, и первое время своей жизни – тоже… – я ненавидела разговоры на эту тему, может, именно поэтому на душе накопилось так много всего, что хотелось выплеснуть к черту.

Зачем я вообще это рассказываю, да еще и «хозяину»? Вот не захочу и не буду с ним на отвлеченные темы разговаривать. А так, только пару слов при крайней надобности. Сейчас того, что прорвалось, уже не остановить.

– Теперь примерно понял, – Кэри озадаченно хмыкнул, но, кажется, больше не сомневаясь хотя бы в правдивости. – И как много ты не помнишь?

– О-о, очень много. Лет десять, может, больше. У меня есть только клочки из детства и два года работы в бордель-кафе. Между ними словно пропасть. Думала, пройдет. Черта с два. А «пробуждение» мое было, разочарую тебя, весьма-таки прозаичным. Я с разбитой головой и в грязных тряпках, которые и одеждой-то ни назовешь, нашла себя ночью под дождем на какой-то помойке, рядом с мусорными баками. Там меня, собственно, обнаружил Чейс Тейлор, ну, с тех пор я у него и работала. Рассказывать-то нечего.

Заранее бессмысленные и изрядно утомившие нас обоих уже измотанных после душа, попытки вырваться из объятий Кэри я прекратила и теперь лежала тихо, безучастным взглядом изучая полог над кроватью.

За окном вовсю дождь хлестал, и впервые не надо было беспокоиться о том, что вода затечет под раму и под кроватью будет потоп. Тепло и здорово. Ну чего я правда недовольна?

Но уговаривать себя бесполезно было. Мне смертельно не нравился Кэри, и я не могла подавить желание отдалиться от него как можно сильнее.

Не знаю, спал ли Ланкмиллер; мерно сопел на ухо. Гадость какая.

– Кику, – наконец вздохнул он и продолжил серьезно, – надеюсь, ты понимаешь, что все эти душевные разговоры и поблажки: я прощаю тебе многие нарушения правил и вообще часто слишком щадяще отношусь… Все это кончится. Ты уже скоро совсем освоишься, вот тогда я не потерплю косяков. И жалеть тебя в плане физических нагрузок тоже не буду.

– Ты будешь капитально выполнять программу моего заебывания? – я хохотнула горько и устало. Совсем без намека на веселье.