По тропам волшебных лесов

– Оно стоит неподалеку от волшебного Серебряного леса, – ответил следопыт. – А за ним находится ни много ни мало Гурык Бер – деревня белых медведей-оборотней.

Хейта почувствовала, как сердце в ее груди радостно встрепенулось в предвкушении очередного путешествия.

– Стало быть, в путь? – спросила она.

Глаза ее встретились с глазами Брона, и под кожей ее точно заструилось солнце.

– В путь! – хлопнул в ладони Мар и резво выпрыгнул на дорогу.

Друзья последовали за ним. Все, кроме Харпы. Она задержалась подле отца. И под ее решительным взглядом улыбка медленно сползла с его губ.

– Ты, стало быть, уходишь, доченька?

– Да, отец, – кивнула она.

– Но ты ведь только пришла, – растерянно молвил он.

– Знаю. И я буду очень скучать по вам, – она легонько сжала его плечо. – Помнишь, ты говорил, что рано или поздно все птенцы улетают, чтобы обрести новую семью? Вы навсегда в моем сердце, и я буду навещать вас. Но мое место среди них, странников, изгоев. Они – моя новая семья.

– Но ведь они – не рыси-оборотни, дочка!

– И что? – отозвалась Харпа. – Важны не столько узы крови, отец. Важно родные ли вы по духу. Я давно уже не та Харпа, какой ты запомнил меня. И простая жизнь в деревне мне больше не по нутру. Мне с ними по пути. Странствовать. Помогать, – она отчего-то поглядела на Хейту, встретилась с ней взглядом, но на этот раз глаза ее не ожесточились.

– Раз так говорит твое сердце, значит, так тому и быть, – тяжко вздохнул тот.

Харпа крепко обняла отца и брата, и заговорщически прошептала на прощанье.

– А сейчас глядите в оба. Так мы перемещаемся. Так я буду попадать и к вам.

Харпа выступила на дорогу, на радость встревоженного Мара, который, верно, полагал, что она может остаться.

– Погодите! – спохватился Хобард. – В Ледяной Пустоши сейчас зима! Вы ведь околеете в два счета! Дорх, принеси-ка шубы, надо наших гостей приодеть.

Тот послушно исчез в землянке и вернулся с теплыми вещами, и рукавицы с унтами не забыл прихватить. Путники проворно переоделись, попрятав свое добро в дорожные мешки и принялись наперебой благодарить радушных хозяев.

Наконец, Гэдор воздел волшебный камень и наказал.

– Странник, доставь нас в Малые Горы к Селению Найгиу.

Волшебные лучи разом ударили во все стороны, окутывая слепящим светом фигуры друзей, пока не скрыли их полностью. Яркая вспышка на мгновение рассеяла сгустивший полумрак, и все погасло. А вместе со светом исчезли и путники.

Двое оборотней, ошеломленных и зачарованных, еще какое-то время молча сверлили глазами темноту. Хобард опомнился первым, ласково похлопал Дорха по плечу.

– Ну что, пойдем и мы, сынок?

И они скрылись за дверью шумливой трапезной один за другим. Звезды горели ярко. Но еще ярче светила луна. Праматерь всего инакового и волшебного. Безмолвный свидетель, трепетно и сердечно ратующий о своих пасынках с далеких небес.

Лодка неслышно скользила по темной воде. Серый туман неохотно расступался перед ней, зловеще извиваясь и клубясь, словно негодуя по поводу этого неожиданного, бесцеремонного вторжения.

Маленькое судно окружала тишина. Беспросветная, холодная, омертвелая. Жизни в ней не было совсем. Лишь сиплый шепот волн и тоскливое поскрипывание старых весел.

В лодке находились трое. Ближе к носу стояла фигура, с ног до головы обернутая в угольно-черный плащ с просторным капюшоном. Ледяной ветер иногда зловеще его ворошил. Казалось, что во главе лодки плывет сама Смерть.

Вторая фигура стояла чуть поодаль. На плечах ее покоился пепельно-серый плащ, поверх которого ниспадал водопад длинных медно-рыжих волос. Карие глаза, пропитанные янтарем, были, тем не менее, холодны, как стужа.

Третьим был лодочник. Невысокий, жилистый, с волосами цвета полуденного солнца, он молча налегал на весла и щурил на ветру светлые, в морщинках, глаза.

Внезапно, туман, утомленный бессмысленным противостоянием остроносой лодке, податливо разошелся в стороны, освобождая путь.

Словно из ниоткуда возникли прибрежные скалы, острые как зубы драконов и черные как тьма в безлунную ночь. Подножием своим они вгрызались в свинцово-черный песок.

– Нам обязательно плыть туда? – спросила Рукс, исподлобья оглядывая мрачный, неведомый берег.

– Ты что, боишься? – губы химеры искривила ледяная усмешка.

– Проявляю осторожность, – ответила та. – Горгульи вон взбунтовались и дальше не полетели, а это что-нибудь да значит. Я еще не видела, чтоб эти твари чего-нибудь боялись.

– Потому и испугались, – отозвалась Мерек, – что они лишь безмозглые твари. А нам, убийцам, столь искусным в своем деле, страшиться не пристало.

Лиса-оборотень ничем не выразила своего несогласия, только упрямо поджала губы. А лодочник, до чьего слуха долетели лишь невнятные отголоски их короткого разговора, продолжал молча грести дальше.

Сизое море словно бы утекало назад, а угольный берег неминуемо приближался. Проскрежетав днищем о подводные камни, лодка обессиленно ткнулась носом в черный берег. Белые волны медленно растекались по нему словно бледнота по телу покойника.

Химера опустила ногу на мокрый песок, и под ее весом он сделался еще черней. Она сделала шаг, другой. Следом из лодки выскочила Рукс. Ее янтарные глаза цепко впились в пустынный остров.

Песок под их ногами постепенно переходил в черные мелкие камни, те, в свою очередь, обращались в острые камни покрупней, а уж они перерастали в скалы и горы, упиравшиеся мрачными пиками в мутные небеса.

Кругом лежала одна сплошная чернота. Не было видно деревьев, трав или мхов. Казалось, словно все вокруг пожрал нещадный огонь. Но недоставало обугленных сучьев, бревен и пней. Повсюду чернел только камень. Суровый голый камень. И песок.

Стояло безмолвие. Не кричали птицы, не жужжали насекомые. Только волны с невнятным шелестом накатывали на берег. И все же, безжизненность этой земли была ложной. Химера чуяла это.

Жизнь ощущалась во вкрадчивом шепоте песка. В бесконечном гипнотическом движении тумана. В зловещем одиноком позвякивании камня о камень. В глухих завываниях леденящего ветра. Странная жизнь. Жизнь неживая. Жизнь вне смерти. Жизнь, несущая смерть.

Жизнь была чернотой. И жизнь была в черноте. Гнетущей черноте. Все было пропитано ей. Внимало. Дышало. Повиновалось. Как паук высасывает сок из мухи, отравленной его ядом, чернота высасывала жизнь из всего. Слепая, прожорливая, вечная. Угодив в ее лапы, все становилось ничем, а она становилась всем. В ней не было жизни. Однако, она жила.