По ту сторону смерти

Дьюку новичка представил Джеймс Арнесс, еще одна знаменитость, занятая в фильме. Это произошло на съемочной площадке, в пыли, среди кактусов, камер и холщовых шезлонгов. Уэйн — находившийся в ту пору в средней стадии скандального бракоразводного процесса, — в облачении индейца-разведчика, стоял в окружении мокрых от пота гримеров и помощников режиссера. Когда Арнесс окликнул его, он подошел к ним фирменной «уэйновской» походкой, вальяжной и вместе с тем какой-то легкой, танцующей, скользнул фирменным «уэйновским» взглядом по далекой линии горизонта и добродушно протянул руку, которую отец Шторма с подобострастием пожал.

— Дьюк, познакомься, это Джек Штерн, — сказал Арнесс.

Уэйн оценивающе посмотрел на молодого актера и с интонацией, выдававшей уроженца Среднего Запада, произнес:

— Тебе больше подходит Шторм.

Так Джек Штерн стал Джеком Штормом. Под этим именем он появился в «Хондо», и в «Рио-Гранде», и во всех следующих фильмах с его участием.

Потом было многое другое — жесты, мимика, выражения. Ричард Шторм унаследовал их от Джона Уэйна через своего отца, который до конца своих дней старался подражать великому Дьюку. И была еще эта фотография, которую Дьюк подарил Ричарду на его девятый день рождения. Дарственная надпись гласила:

Дорогой Рик, живи честно, стреляй метко, ходи с высоко поднятой головой — с днем рождения. Твой друг, Джон Уэйн

Ну хорошо, черт с ней, с «меткой стрельбой» — было не совсем понятно, что подразумевается под самой стрельбой в современном контексте, — но в остальном напутствие звучало совершенно недвусмысленно, и теперь, много лет спустя. Шторм особенно отчетливо ощущал его бремя. Он понимал, что после развода жил не очень честно, не смея поднять голову. То наркотики, то женщины, с которыми он вел себя низко и недостойно. Сомнительные сделки, из-за которых он терял друзей. У него даже появилось любимое выражение: «Я не только плаваю с акулами, но и сплю с пираньями». Большой человек, нечего сказать. В последнее время он ничего подобного не говорил.

Потому что расплата не заставила себя долго ждать. Шторм отлично помнил то страшное сентябрьское утро. За несколько дней до этого он в кокаиновом угаре кувыркался в постели с какой-то бабой, которая надеялась получить у него работу. Неловко перевернувшись, он упал с кровати и раскроил башку, ударившись об угол видеомагнитофона. Отлежавшись в больнице «Сидарз-Синай», он — с перевязанной головой, серый, как привидение, — отправился в Уэствуд, где в кинотеатре Манна должна была состояться премьера его нового фильма «Адское пламя». Выйдя из машины, он остановился перед гигантским рекламным щитом. Циклопическая, размером с двухэтажный дом, фигура Джека Николсона в океане огня, который, казалось, вот-вот сожрет и его, и сам щит. И надпись огромными шестифутовыми буквами:

ПРОДЮСЕР РИЧАРД ШТОРМ

И тут до него впервые дошло, что все это исчезнет. Не только рекламный щит, не только надпись на нем, не только успех и признание. Исчезнет он сам, исчезнет Джек Николсон, исчезнут зрители. Не будет уэствудского кинотеатра, не будет Уэствуда; не будет панорамы прокопченной котловины Лос-Анджелеса с его фривеями, виллами и трущобами — все уничтожат землетрясения и поглотят воды океана. Пройдут тысячелетия, и сама Америка падет, как пал Рим. Шторм отчетливо видел: тараканы, как археологи, роются в руинах Диснейленда; зеленые коровы, результат мутации яблонной тли, пасутся в парках Сент-Луиса: Чарлтон Хестон [23] толчет песок рядом с поверженной статуей Свободы. Воображение с легкостью рисовало одну апокалиптическую картину за другой.

23

Чарлтон Хестон (р. 1924), актер театра и кино, премия Оскар» 1959 за фильм «Бен-Гур», в Голливуде его называют «звездой эпической драмы».

А что останется от него? Мать с отцом в могиле. Ни детей, ни друзей, ни близких. У него нет даже дома — стерва жена позаботилась и об этом. В голове не осталось даже строчки стихов. Один. Один как перст.

Шторм поставил на стол кружку с кофе. Сморгнул набежавшую слезу, чтобы не ронять себя в глазах Дьюка. «Живи честно, стреляй метко, ходи с высоко поднятой головой». Пора. Завтра, когда он встретится с Софией Эндеринг, он будет держать в памяти слова Харпер Олбрайт:

«…если у нее и есть сердце, то она держит его на замке. Но мне сдается, что если когда-нибудь она сбросит маску неприступности, перед тобой окажется создание столь же хрупкое, сколь и драгоценное».

Эти слова лишь укрепляли Шторма во мнении, что любовь для него табу. Секс, флирт, нежность — все для него табу, потому что он никогда не сможет защитить женщину от чудовищных последствий. Он только хочет выяснить, действительно ли София видела призрак Белхемского аббатства. Вот и все. У него к ней сугубо метафизический интерес. Возможно, ему будет непросто побороть искушение, но это уже не важно.

Он встал. Пара глаз — лукаво улыбающихся из-под полей стетсона — пристально наблюдала за ним. Он чувствовал себя отлично. Он чувствовал себя сильным — готовым к встрече с Софией Эндеринг. Медитация прошла успешно, он обрел истину, которую искал:

Если ты мужчина, то будь мужчиной.

8

Но Боже, до чего же она красива! Стоило ему увидеть ее, как от его решимости не осталось и следа. Это было на следующее утро. Шторм уже битый час слонялся у «Галереи Эндеринг», притворяясь, что рассматривает рубашки, вывешенные в витрине магазинчика на противоположной стороне улицы. Он понятия не имел, что это за магазин, и его совершенно не интересовали эти рубашки. Просто он никак не мог придумать подходящего повода подойти к ней.

Он слабо представлял себе техническую сторону вопроса. Как вести себя с ней? Как ни в чем не бывало? Запанибрата? Или может быть, принять подобострастную мину? По-видимому, у нее и впрямь имелся внушительный арсенал средств против тех, кто пытался вторгнуться в ее частную жизнь, коль скоро она — со своим каменным сердцем — была способна испепелить мужчину одним взглядом. Шторм не имел права на ошибку.

Часы показывали уже четыре. Смеркалось. Было холодно и промозгло. Шторм в своем шерстяном пальто давно продрог и все никак не решался войти.

Наконец он увидел ее. Сначала лишь смутное отражение в витрине. Он повернулся. Перед ним была живая София. Она вышла из галереи и окунулась в сгущавшуюся синеву сумерек. Все в ней выдавало женщину, бесконечно уверенную в себе, которой нет дела до окружающих. Уверенным, размашистым шагом она шла под красочными праздничными вымпелами, мимо ярких витрин Нью-Бонд-стрит Она словно не замечала низких свинцовых туч и пронизывающего ветра; на ней был лишь легкий шерстяной кардиган, надетый поверх блузки с расстегнутым воротом, и плиссированная юбка, которая особенно умилила Шторма, поскольку придавала ей сходство со школьницей. «Боже мой, боже мой», — твердил про себя Шторм. До него словно только сейчас дошло, что он без ума от этой женщины с тех самых пор, когда впервые увидел ее на рождественской вечеринке.

Шторм оставил свой наблюдательный пункт и последовал за Софией. Пришлось прибавить шагу, чтобы не упустить ее. Он лавировал, пытаясь не сбить с ног глазевших на витрины зевак в шикарных костюмах, протискивался сквозь толпу слоноподобных американских туристов и при этом придерживал полы пальто. Впервые в жизни он за кем-то следил. Краем глаза он заметил в витрине ювелирной лавки собственное отражение — суетливого, смятенного человека, — и ему вдруг стало не по себе. «Что я творю, черт побери? Что, если она увидит? Узнает? Что я скажу?»