По ту сторону смерти

К счастью, это продолжалось недолго. Впереди замаячил зелено-золотой флаг «Сотбис». София уже была там. Ни секунды не колеблясь, она открыла дверь и вошла в здание.

Шторм остановился в нерешительности. Аукционный дом имел внушительный, импозантный вид. Перед входом, у массивных мраморных колонн, стоял полицейский, похожий на американского морского пехотинца. Сквозь стеклянные двери виднелись конторки рецепции. В глубине вестибюля по обе стороны парадной лестницы на зеленых коврах горделиво и величаво возлежали сфинксы. Шторм пожалел, что вместо строгого костюма с галстуком нацепил джинсы и какую-то несусветную рубаху с перламутровыми пуговицами.

И все же он заставил себя войти. Стараясь выглядеть раскованным и уверенным, он протопал по персидскому ковру и, покосившись на негостеприимных сфинксов, направился наверх. Где же теперь искать Софию?

Вскоре он очутился в лабиринте из белых перегородок, сплошь увешанных картинами. Впрочем, у него не было времени разглядывать шедевры живописи, и только периферийное зрение регистрировало какие-то обнаженные торсы, сияющие нимбы, крылатых ангелов и возведенные к небесам глаза. С благоговейным трепетом Шторм проходил зал за залом.

Он вглядывался в толпу с надеждой — не мелькнет ли знакомый женский силуэт. Здесь крутились большие деньги — это было видно невооруженным глазом. Публика показалась ему довольно странной: холеные американцы со стальным блеском в глазах, случайные европейцы с юга с широкими, как лацканы их смокингов, губами, чопорные седовласые англичане в неизменно полосатых костюмах, сами словно продолжение этих полосок. Кто-то неспешно бродил по залам, кто-то стоял перед картинами, пожирая их плотоядным взором. К кому-то гарцуя подходили агенты — поджарые молодые денди или очаровательные сильфиды. Но Софии нигде не было.

Шторм остановился у стены, на которой висело полотно со сценой Распятия — почему-то в розовых тонах, и, чертыхаясь, растерянно оглянулся. Неужели он потерял ее?

Но нет. Она была там. Он обнаружил ее в самом дальнем конце лабиринта. В полном одиночестве она неподвижно стояла перед единственной на стене картиной.

Шторм смущенно, не зная, куда девать руки, подошел к ней. Волосы у нее были забраны в пучок, и Шторм невольно залюбовался плавным, грациозным изгибом шеи, покрытой нежным, как у младенца, пухом. Черные блестящие пряди отливали золотом и упоительно благоухали. Он словно очутился в райском саду, куда заказан доступ простым смертным. У него перехватило дыхание. Больше всего ему хотелось повернуться и броситься прочь, подальше от этого наваждения.

Неожиданно взгляд упал на картину, одиноко висевшую на белой стене. Он вгляделся пристальнее и не смог сдержать удивленный возглас.

София вздрогнула и обернулась, в ее глазах отразилось недоумение.

Шторм стоял словно завороженный.

Перед ним была Черная Энни.

В его фантазиях она представала именно такой — сходство казалось невероятным. Древнее кладбище, погруженное в ночную мглу: больные, истерзанные ветром деревья, больше похожие на восставших из гробов мертвецов, склоняют голые ветви к покосившимся надгробным плитам. И сквозь провал в стене — руины старинной церкви. Черный зев выбитого окна. И среди этого запустения — торжественная и печальная фигура в темном монашеском одеянии.

Правда, на заднем плане были еще две фигуры — такие же облаченные в балахоны призраки. Возможно, картина и не имела непосредственного отношения к истории Черной Энни. И все же Шторм ни за что не поверил бы, что их встреча именно у этой картины произошла лишь по чистой случайности.

— В этом нет ничего удивительного, — говорила София, когда они вдвоем возвращались по вечерней Нью-Бонд-стрит.

Уже стемнело. Светились витрины, светились окна-эркеры. Драгоценности, матово мерцавшие за стеклом, и выставленные на продажу картины создавали иллюзию тепла и уюта. Вывешенные над мостовой яркие полотнища словно сужали улицу. Толпа теснила Шторма и Софию с обеих сторон.

— Собственно говоря, художники, положившие начало германскому романтизму и английской готике, — продолжала она, — черпали вдохновение из одного источника. Это была своего рода реакция на эпоху Просвещения с ее логикой, наукой и строгим классицизмом. Немецким романтикам не хватало религиозного мистицизма средневековья. Отсюда разрушенные аббатства и соборы — ностальгия по прошлому с его верой в тайну. Ваша история — «Черная Энни», так, кажется? — появилась позже в качестве вульгарной, рассчитанной на массовое сознание трактовки основной идеи романтизма, согласно которой мир духовный есть мир реальный. Рейнхарт пытался показать, что мир, каким мы его видим, не является вещью в себе, но отражением — по Канту — нашего духовного начала.

Шторм рассеянно кивнул:

— Угу. — Отражением его духовного начала в данный момент были: укромная впадинка на ее шее, в том месте, где сходятся косточки ключицы, разлитое вокруг нее в холодном воздухе благоухание и хрупкий звук ее голоса. И все же он не мог не заметить, что София говорит сухо, отстраненно, словно обращаясь к безликой аудитории. Ему хотелось спросить: «А как же привидение Белхемского аббатства? И почему вы выронили бокал, когда я читал?» — но что-то подсказывало ему, что, если он сделает это, она навсегда останется для него закрытой книгой.

— Не знаю, — осторожно проговорил он. — Эта картина — по-моему, она очень похожа на Черную Энни.

София небрежно махнула рукой. Вместе с тем жест был красноречивым, она словно давала ему понять, что тема закрыта.

— Боюсь, вы заблуждаетесь, — сказала она. — Просто Рейнхарт в свойственной ему романтической манере изобразил волхвов, вот и все. Три Царя подносят дары младенцу Христу. Это часть триптиха «Рождество Христово». На двух других — довольно примитивное изображение Девы Марии в пещере и младенца в яслях. Боюсь, убиенные монахини и тому подобное здесь ни при чем.

— И все же не находите ли вы странным? Я встречаю вас именно у этой картины…

— Нисколько, — холодно ответила София. — На следующей неделе состоится аукцион, и мы собираемся в нем участвовать. Не вижу в этом ничего странного. — С этими словами она принялась поправлять приколотую к кардигану брошь — восьмерку, заключенную в подкову.

Шторм предпочел не касаться более щекотливой темы. Не зная, что еще сказать, он заметил:

— Красивая вещица.

— А-а, да, благодарю вас. — София даже не взглянула на него. — Брошь принадлежала моей матери. Я не надевала ее очень давно.

Они подошли к галерее. Вход обрамляли декоративные ели в чугунных горшках; надпись золотыми буквами на вишнево-красном парусиновом тенте гласила: «Галерея Эндеринг»; в витрине красовался пейзаж в массивной золотой раме: скалистые кручи, туманная даль. София, уже взявшись за ручку двери, отрешенно взглянула на него. Шторм — руки в карманах, плечи понуро опущены — грустно улыбнулся.

— Хотите зайти? — предложила она — как ему показалось, не слишком охотно. — У нас много работ этого периода.