По ту сторону стаи

В пепельнице у него дымится сигарета, и я невольно с наслаждением вдыхаю запах табака. Конвоир никуда не уходит, а стоит позади меня, у дверей. Комендант медленно поднимается и, не отрываясь, смотрит на меня.

– Левую руку, - говорит он.

Ах, вот что тебе надо, ублюдок. Я усмехаюсь и обнажаю плечо, глядя ему прямо в лицо, глаза в глаза.

– Вы знали, что, уже имея такое украшение, на сей раз заработали пожизненный срок в крепости Утгард?
– он окидывает меня взглядом - с головы до ног. Приятное, должно быть, зрелище для полукровки.

Это знает весь наш мир, как непреложную истину. Для того чтобы тебя сослали, надо минимум убить снова, показав этим, что ты не считаешь закон законом. Именно поэтому он смотрит на меня так, словно взглядом хочет прожечь дыру. Именно поэтому сзади стоит этот цепной пёс. Именно поэтому сам он не спешит ко мне подходить.

– А ты как думаешь, падаль?
– спрашиваю я.

Он кивает своему подручному. На меня обрушивается мощный удар.

Комендант сокрушённо качает головой.

– Для леди у вас богатый лексикон. А ведь ваша Семья так гордится родословной. Никаких смешанных браков, а? Ваш супруг всё ещё на свободе? Как нехорошо... Ну, ничего, скоро мы это поправим.

Он снова кивает конвоиру, и тот незамедлительно бьёт меня в челюсть. Кажется, раскололся зуб.

– Пожизненное - это неприятно, да?
– улыбается он.
– И я обещаю тебе здесь ОЧЕНЬ. СЛАДКУЮ. ЖИЗНЬ. Такую, что ты скоро тысячу раз пожалеешь, что ещё не успела сдохнуть.

Комендант подходит ближе, и я сплёвываю ему под ноги. Он проводит согнутым пальцем по рубцам на моём виске, и тут же конвоир быстро перехватывает мне руки и сводит их за спиной - с такой силой, что я еле сдерживаю вскрик. Эта мразь затягивается - глубоко, я слышу, как потрескивает табак в сигарете - и выпускает струю дыма мне в лицо. Конечно, как же без этого?

– Любишь боль? Ну, давай познакомимся поближе... Близзард, - с ненавистью говорит - мне в самое ухо.

Стражник волоком вытаскивает меня из кабинета. Следом тянется кровавая полоса. Перед глазами прыгают разноцветные точки, и я без сил валюсь на пол, но это отребье пинками заставляет подняться. Волочь меня несколько уровней вниз на своём горбу ему явно не улыбается.

Опираясь на руку, я медленно приподнимаюсь. После мордобоя всегда соображаешь не лучшим образом.

В этот момент в противоположном конце коридора показывается другой стражник, конвоирующий кого-то с длинными грязными волосами. Они подходят ближе, и я понимаю, что ведут Фэрли. Он бросает на меня угрюмый взгляд и что-то беззвучно произносит. "Близзард", - догадываюсь я.

Проклятый конвоир очередным пинком понуждает меня встать, и в итоге, подбадриваемая подобным образом, всё-таки доволакиваюсь до камеры, едва дыша.

Я падаю на койку и забываюсь сном, больше похожим на бред.

Всё осталось позади, за непроницаемой поверхностью зеркала, бывшего без ключа просто куском бесполезного стекла. Как сон, который не кончается, пока тебя, всю в холодном поту, задыхающуюся от слёз, не разбудят к завтраку. Но в детстве я понимала, что придёт утро, и сон кончится. А сейчас он не кончался, и всё это осталось где-то далеко. Имение, которое, впрочем, уже лет десять, как конфисковали, шёлковые платья и платиновое обручальное кольцо с бриллиантом. Сейчас была дырка в полу вместо туалета, от которой постоянно несло вонью, грязная полосатая роба и волосы, кишащие вшами. Я хотела обрезать их, но тогда и вовсе перестала бы быть похожей на себя, кроме того, они хоть немного, но грели. Ещё был постоянный холод, выедающий всё нутро, тщательно хранимое подобие одеяла и выколотый чуть пониже ключицы рунический утгардский номер - второй и он же последний. Пожизненное заключение оканчивалось переходом из живого состояния в неживое, быстрым и незаметным - ни для кого: ни для заключённого, ни для окружающих.

Ещё рядом была Лена.

В пустоте на краю времени мы стали одним целым. Жизнь брала своё, и нас тянуло друг к другу, словно магнитом. Мы делили пополам холод, память и позор. После одиночных камер этот час раз в три дня был наш.

Не думаю, что я любила её. Я не любила никогда и никого - в нашей жизни нет места стихийному чувству, мы просто не имеем на это права. Брак являлся всесторонне обдуманным шагом, соединяя страны, континенты - и Семьи, чьи дети порой даже не говорили на одном языке; эта любовь существовала как часть кодекса чести, так же как родство и долг, и к тому же осталась там, в другой вселенной.

Из женщин-заключённых нас было лишь двое. Дочерей старинных Семей, а остальные нас не интересовали. Для нас существовал только тот, кто был ровней и понимал с полуслова.

Иногда Легран, деверь Лены, или Фэрли доставали где-то сигарету - одну на десятерых. И мы курили её, глубоко затягиваясь, и зажав тлеющий кончик в кулаке - чтобы она не сгорала быстрее, чем надо, из-за ветра, который каким-то образом всё-таки умудрялся попадать в колодец. Пара затяжек на каждого, этого было мало, но большего удовольствия мы не знали. Полукровые мрази завистливо зыркали на нас, забившись от холода по углам. Если можно сказать, что есть углы у почти круглого каменного двора, приплюснутого сверху низким небом, словно крышкой. И молчали. Потому что догадывались: "чистильщики", смертники вне закона оказались отнюдь не кучкой изнеженных аристократов, кем когда-то по сути и были. Мы задушили бы их голыми руками - только за то, что им не повезло просто родиться.

А во сне чередой проносились миражи Межзеркалья. Впрочем, сном это можно было назвать с большой натяжкой. Скорее, бред - так же как существование между посещениями комендантского кабинета, вновь расколотыми зубами и заплывающими даже от одного удара глазами можно было считать жизнью весьма относительно. Но у меня было наготове моё собственное заклятие: месть... гордость... честь... равновесие... и так по кругу. Ах, ну да, конечно, ещё мне снилась старуха-провидица с крючковатым носом - сидела со своим снежным шаром и, глядя прямо на меня, изрекала проклятое Прорицание. Будь это не во сне, я свернула бы её тощую шею и разнесла чёртов шар о стену. Я просыпалась и жалела, что она давным-давно сдохла, и никто так и не успел развенчать её славу. А теперь все, словно в Создателя, верили в сопливого недоноска-полукровку, который был примечателен только тем, что, согласно Прорицанию, появился на свет в день лунного затмения и имел на плече родимое пятно, в котором разглядели треугольный стяг руны Победы.

Его мать торговала лекарственными травами в крошечной лавчонке в Сохо, пока не умерла от какой-то ядовитой дряни.

Он и школу-то закончил с трудом, этот Райт, а потом устремил честолюбивые помыслы на Сектор Всеобщего Покоя, где, не имея ни мозгов, ни капитала, ни родственников, можно было быстро подняться на самый верх. Наконец противостояние достигло своего апогея, и толпы стали собираться на всех углах и так и сяк толковать старое Прорицание. Смута породила кучу новоявленных пророков, стряхнувших пыль с баек Хэрриот, и они наперебой возвещали пришествие очередного Спасителя.

Люди уповали на абстрактного Мессию, мои соплеменники - на вполне себе конкретного "пшеводника"-Райта.

Мы были словно бельмо на глазу, страшная сказка под названием "чистильщики". Чем не стая, которую должен был укротить Пастух, судя по всему, попросту отправив на тот свет? Мы поняли, что если и сейчас не выйдем из тени, то нас переловят по одному и передавят, как тараканов, - и начали массовый террор - уже не хитроумной политикой или деньгами, а откровенной грубой силой пытаясь вернуть утраченную когда-то власть. Слово "чистильщики" резало слух, но выражало суть - мы вычищали грязную породу, зарвавшихся кровосмешенцев и их подпевал. Не было лучшей кандидатуры, кроме этого... мистера Райта, чтобы пачками запихивать нас сначала за решётку Сектора, а потом - в заледенелую бездну Межзеркалья. Он стал там настоящей шишкой - как не стать: Пастух, Поводырь, Миротворец. Родившийся в смутное время, чтобы вырасти и водрузить победный стяг из вывернутой волчьей шкуры...