Победитель

– Ой, Виталий Маркович, спасибо!.. Да вы разве не знакомы? Это Катерина Князева!

Давешний Антонинин партнер резко наклонил голову и даже, кажется, щелкнул каблуками. Он был в полевой кавалерийской форме, сидевшей на нем плотно, без люфта.

– Здравствуйте, – сказала она, улыбаясь.

Не весьма великого роста, коренастый, круглолицый, с по-детски пухловатой верхней губой и аккуратными, но чуточку оттопыренными ушами, с каким-то особенным рисунком неспокойных ноздрей, этот подтянутый человек лет тридцати смотрел на нее теплым и внимательным взглядом серо-зеленых глаз, в которых жило неуловимое выражение взрослости, что ли… серьезности?.. значительности?.. Во всяком случае, его взгляд вызвал в ней смутную тревогу, мгновенное смятение. Его лицо вообще показалось ей таким неожиданным, как если бы его обладатель был представителем какой-то совсем иной, неслыханной человеческой породы, для которой непривычно ясная печать одухотворенности является не исключением, а нормой.

Сейчас глаза лучились приветливостью, но взгляд их ясно давал понять, что приветливость, радость, расположение не могут явиться заменой или хотя бы даже уступкой некоторым иным качествам этого взгляда и этого человека.

– Примаков! Знакомьтесь!

Катерина внутренне ахнула и тут только приметила три ордена Красного Знамени на его груди.

– Ах, Князева? – мягко повторил комкор, протягивая руку. Растерянно помедлив, она тоже протянула занемевшие, ставшие бесчувственными пальцы. – Жена Трофима Князева? Вот уж рад познакомиться! Очень рад! Мы ведь прежде не виделись?

– Нет…

– Ну, значит, редко к нам заходите, – рассмеялся комкор. – А то заглядывайте, Екатерина… м-м-м…

– Михайловна! – поспешила она.

– Екатерина Михайловна, – звучно, полностью проговаривая слоги и будто смакуя звучание ее имени, повторил он. – Заходите, правда. Тут у нас библиотека… да и вообще… – смеясь, Примаков неопределенно покрутил пальцами и закончил: – …люди хорошие!..

Они говорили две или три минуты. Этот мимолетный, ничего не значащий разговор о пустяках, о мелочах (в сущности, просто обмен улыбками и междометиями, а вовсе не словами) прервал какой-то командир. Примаков извинительно развел руками и послушно двинулся за ним – и, сделав три шага, оглянулся, чтобы еще раз кивнуть и улыбнуться. Через несколько секунд из круговерти праздника вынырнул Трофим. Должно быть, Катерина еще не успела отрезветь – он что-то заметил в ее глазах, насторожился, мгновенно ощетинился, скулы загорелись кирпичным румянцем…

– Я? – легковесно переспросила Катерина. – Господи, Трошенька, да на кого же мне смотреть? На тебя и смотрю!..

И прижалась к нему, смеясь…

…Трамвай как-то особо резко дернулся, и ее взгляд снова поймал рваные пятна тени и залитую солнцем дорогу.

– Верблюд, верблюд! – восхитился Гриша, спешно тыча в стекло гнущимся пальчиком, чтобы показать высоченного одногорбого верблюда, высокомерно взиравшего на мир от зеленых ворот артели “Серп и молот”, и тут же закричал во весь голос:

Верблюд, верблюд Яшка,

Красная рубашка!

– Да, да, верблюд, – легко вздохнула Катерина, проводя рукой по его шелковой макушке.

Они говорили минуты три, не больше – под общий гвалт, под сотней взглядов, которые притягивал к себе комкор… а вот поди ж ты! Она запомнила именно эти минуты и любила вспоминать их и, как монах мусолит свои отшлифованные пальцами четки, снова и снова перебирала десяток-другой незначащих слов, чтобы снова и снова обнаруживать нотки восхищения, что прозвучали тогда в его голосе…

Она пугалась, когда пробовала всерьез подумать об этом. Не зная, что такое измена, она и не могла себе ее представить. Она любила Трофима – любила всего: и его угрюмость, которую так легко было развеять, когда они оставались вдвоем; и его силу и заботу; и то, что он ее тоже любит и не мыслит себе жизни без нее; любила за то, что он был отцом, и за то, что он был мужем.

И вместе с тем чувствовала, что в ней тайно живет личинка какой-то другой любви – да, завелась вдруг и живет теперь! а потом возьмет однажды – и так же вдруг превратится в бабочку! что, если так?!

От этих мыслей ее прошибал пот, слабели ноги, и она повторяла про себя: “Только не это! Только не это, Трошенька!..”

И хотелось схватиться за Трофима, обнять, влиться в него всем телом, чтобы он не отпускал, не позволял!.. Троша! Любимый!..

Движение окончательно убаюкало ее, и последние несколько десятков секунд улыбающееся лицо Трофима летело поверх домов и деревьев, людей и верблюдов.

– Пойдем-ка, сыночка, – вздохнула она, выплывая. – Нам выходить…

Бывшая усадьба царского генерала Головачева – большой сад, в глубине которого стоял двухэтажный особняк с флигелями, – отделялась от дороги серьезной кирпичной оградой и железными воротами.

– Здравствуйте, – сказала Катерина часовому. – Я в библиотеку. Князева…

Вместо того чтобы, как обычно, глянуть в журнал и тут же пропустить, часовой почему-то осмотрел ее до головы с ног, затем покрутил ручку полевого телефона (Катерина видела это сквозь окошко кирпичной будки возле ворот, куда он перед тем удалился), что-то отрывисто сказал, выслушал ответ, кивнул и, чуть опустив руку с трубкой и подперев ею голову, погрузился в ожидание; через минуту в трубке, должно быть, снова зазвучал чей-то голос; “Есть!” – сказал часовой, теперь только пролистал журнал, вписал несколько слов, после чего вернулся к калитке и поднял железный запор.

– Что за строгости? – спросила она. – Прежде всегда быстро пускали…

– Особый режим, – буркнул часовой, а потом сказал “Проходите, дамочка!” с такой ухмылкой, что Катерине стало обидно.

Она смерила презрительным взглядом нахала, наверняка не знавшего, кому эта красавица приходится женой, и, твердо ведя за собой Гришу, размашисто прошла в калитку. Красноармеец завороженно смотрел ей в след. Но тут к въезду подкатил требовательно засигналивший автомобиль, страж встрепенулся и кинулся открывать ворота…

Пока шли по аллейке к левому флигелю, где в одной из комнат первого этажа размещалась библиотека, Катерина не могла не отметить необычного оживления, царившего вокруг. Подскакал к самому крыльцу какой-то белобрысый командир, и выражение его круглого веснушчатого лица однозначно показывало, как ему все это нравится – и конь, и спешка, и ответственность; слетел с лошади, бросив поводья караульному, стремглав взбежал по ступеням… Навстречу торопливо шагал другой – серьезный, сосредоточенный и даже хмурый; полевая сумка била его по бедру, а в руках теснились какие-то бумажные рулоны… За правым флигелем, на поляне, стоял брезентовый шатер с поднятыми полами. В его тени несколько человек сидели на раскладных стульях вокруг стола, а один стоял, показывая что-то на этом столе карандашом. Нещадно треща барахлящим мотором, подкатила машина, и вид командира, спрыгнувшего из автомобиля, явно показывал, что он чрезвычайно спешит.

Все это было неспроста, и сердце ее снова сжалось. Трофим тоже уходит в поход, и уже рано-рано утром он оставит ее неизвестно на сколько… Нет, не утром, – спохватилась она, судорожно вздохнув и крепче сжав влажную ладошку сына. – Он же сказал, что ему и ночевать придется в казарме! Ах, господи!..

Да еще молчит, не говорит ничего – что, где, сколько дней! “Нельзя!” – и все тут!

Собственно, она понимала: где бы эти учения ни состоялись, она все равно останется здесь, в городе, одна-одинешенька; но все же знать это почему-то отчаянно хотелось. Почему, почему Трофим ей не откроется?! Не верит ей? Да разве она хоть словцом кому об этом обмолвится?..