Побег из волчьей пасти

Вначале я чуть ослабил ноги. Боливар аж выдохнул, когда его бока приняли нормальную округлую форму. Ноги, тем не менее, продолжали дрожать. Но и это дрожание медленно, но верно сходило на нет. Перекрестившись про себя, ослабил хват поводьев. Боливар тут не выдержал, повернул морду ко мне, фыркнул. По-моему, был поражен и до конца не верил, что я решился, наконец, довериться ему. Я погладил его по шее.

«Давай, родной, выноси!» — подумал про себя. Умное животное прислушалось.

… Прошла еще пара часов такой же езды через сплошные заросли. Я приноровился. И когда мы сменили коней, перекинув вьюки и сёдла на уставших и оседлав свежих, то Буцефалу — так окрестил второго — было полегче со мной, как с наездником. И мне было легче. Настолько, что я осмелел и уже пил воду, сидя на коне.

— Ага! — произнес Махмуд.

Ткнул вперед, выставив руку с факелом.

— Дорога! — уведомил нас.

Да, наверное, если сравнивать то, что сейчас было перед нашим взором с той чащей, которую мы преодолели, то вполне возможно было назвать это — дорогой. На самом же деле это была просека. Правда, очень широкая просека, вырубленная в лесу. Пробитая, со всей очевидностью, войсками Вельяминова, с продавленными колеями от колес телег и пушек. Вокруг были разбросаны штабеля огромных деревьев, срубленных солдатами, чтобы обеспечить проход для обоза и артиллерии.

Как только мы проехали по ней первые несколько сот метров, я сразу все понял, почему Махмуд назвал её дорогой скорби. Слева от нас открылся вид на сожженный дотла аул в окружении погубленных фруктовых деревьев. Их обгорелые почерневшие ветки торчали как растопыренные пальцы чудовищ из страшных сказок. Прежде, чем свет наших факелов осветил эту печальную картину, в нос ударил стойкий запах пожарища. К этому запаху присоединился другой, пока слабо различимый. Но чем дальше мы углублялись, тем отчетливее второй запах своей тошнотворной сладковатостью перебивал запах дыма. Махмуд неожиданно резко отвел руку с факелом в сторону от себя и наклонил её.

— Смотри, — шепнул мне.

На обочине валялся труп, полуобглоданный диким зверем. Чуть дальше за ним — еще один. Было жутко. И в то же время горько от сознания всепоглощающей алчности войны. Любой войны. Когда человек сам становится зверем, а человеческая жизнь теряет смысл, значение, цену, превращаясь в прах.

— Вот он образ России! — раздался сзади напыщенный голос Спенсера. — Здесь мы видим обвинение и приговор её властителям, посылающим ненасытные легионы на покорение мужественных народов! С главной целью грабежа и насаждения с помощью штыков безнравственной религии, нежели к распространению благородных истин!

Я закипел. Как же не вовремя ты, англичанин, взялся читать свою лживую политинформацию!

— И я понимаю, — голос Спенсера крепчал, приобретая новые оттенки воодушевления, — если бы результатом подчинения России стали какие-то блага для коренных жителей Западного Кавказа, схожее с тем, что произошло благодаря британской власти в Индии!

«Чтоооо?! Я не ослышался? Ах, ты ж, падла!»

— Значит, завоевания Англии в Индии, действительно, стали благом для отсталых жителей?!

— Конечно! — Спенсер не заметил сарказма в моём вопросе, продолжил петь осанну. — Мы пролили яркий свет над десятками миллионов своим несуровым правлением, а не с помощью вооруженной силы!

Как же хотелось сейчас дать ему в его напыщенную рожу!

— Ну, да. Привязать живого человека к пушке и развеять его по ветру, это — несурово! Русским следовало поучиться у вас такой мягкости!

Наконец, Спенсер заметил издевку и иронию.

— Это незначительные издержки, Коста. Когда речь идет о благе миллионов, такое случается!

Я ткнул факелом в лежавший неподалеку труп.

— Это издержки, Эдмонд. Такое случается.

Спенсер набычился. Ответить не успел.

— О чем вы спорите? — спросил меня Махмуд, видимо заметивший явное напряжение разговора.

Я перевел, как можно мягче. Но Махмуд все равно понял суть разногласия.

— И что он хочет? — усмехнулся Махмуд.

— Он спрашивает, какова ваша главная цель? — спросил я Спенсера.

— Я должен донести до народов Европы, сколь жестока Россия и какое вопиющее беззаконие она здесь творит. Я должен предупредить Европу, что, если она проглотит и санкционирует эти преступления, то божья кара в конце концов настигнет и ее!

Ну, прям, Пифия в штанах!

Я перевел. Махмуд выслушал. Задумался.

— Болтун! — коротко резюмировал старик.

— Уважаемый Махмуд благодарит тебя, Эдмонд!

Спенсер напыщенно кивнул головой.

— И… — у меня не было выбора, иначе я бы точно не удержался и врезал ему, — просит вас сейчас помолчать на этом скорбном пути.

— Да, да, понимаю! — согласился Спенсер.

«Вот и ладушки, гондон!»

… «Апофеоз зла», как я окрестил дорогу скорби, закончился так же неожиданно, как и начался.

Светало. Факелы были затушены. Даже если Спенсер сейчас захотел встать на трибуну, чтобы толкнуть очередную речь, не смог бы. И он, и я были на грани изнеможения. И он, и я уже клевали носами, с трудом преодолевая желание заснуть. А 70-летний Махмуд, казалось, мог сейчас развернуть коня, и, не моргнув глазом, проделать обратный путь. Вот тебе и старик!

— Цзуго-Цук-Кале, — спокойно сообщил он нам, ткнув пальцем.

Я уже знал, что так черкесы называют на своем языке «колбасную» крепость. Переводилось как «Мышиный замок» из-за огромного количества полевых мышей, заполонивших окрестности. Они и сейчас шныряли под ногами наших коней, совсем не боясь быть раздавленными.

Мы со Спенсером взбодрились. Я рассматривал крепость и бухту, радуясь не столько тому, что мы, наконец, достигли цели, сколько изменившейся картинке. Все-таки эта бухта была очень живописной. С одной стороны, изумрудные холмы, по которым стекали многочисленные ручейки. С другой — холмы менее высокие, сплошь заросшие лесами. Каменистый берег. Глубокое море, теперь засверкавшее в лучах восходящего солнца. Всего этого хватило, чтобы глаза, уставшие от видов страшного леса и ужасов скорбной дороги, получив такую диаметрально противоположную картинку, ожили, радовались и передавали эту радость уставшему мозгу и всему телу.

Спенсер на эту идиллическую картину внимания не обращал. Пристально всматривался в море. И как же он обрадовался, когда заметил наш корабль!

— Стреляйте, Коста, стреляйте! — он даже растерялся от возбуждения.

Потом понял, что никто и ему не мешает подать знак. Вытащил свой штуцер, заменил на полке отсыревший порох и выстрелил в воздух, привлекая внимание.

— Что мы встали? — обратился к нам и тут же пришпорил своего коня.

Понесся вперед. Мы с Махмудом переглянулись. Махмуд пожал плечами. Поторопили коней, нагоняя нетерпеливого англичанина.

На корабле нас заметили. Уже было видно движение на палубе. И уже спускали на воду шлюпку.

«Это „жжжжж“ — неспроста! — думал я, глядя на спину Спенсера. — Тут точно что-то не так. Что-то он натворил, если так радуется, и так спешит побыстрее унести отсюда свои ноги!»

Абдель приветствовал нас на борту, изобразив изящный испанский поклон-пируэт. Почти на грани издевки.

— Вы не поверите, как я рад вас видеть! Восхитительно, что вы прибыли раньше условленного строка! С моим скоропортящимся грузом в трюме было бы неплохо поспешать! И вот вы здесь!