Поцелуй Мрака
Шрифт:
– И каким был тот ад? – весело спросил он.
Марисоль трепетно смотрела в его синие смеющиеся глаза.
– Кромешная тьма, отчаянный ливень, яростный ветер и молния, которая освещала зловещие силуэты сгорбившихся деревьев. Казалось, что они вот-вот сломаются. В воздухе что-то кружилось, видимо, листья. А ветви неистово склонялись к земле, стараясь коснуться ее, и будто молили о спасении. Вокруг свистело и сверкало… Настоящая преисподняя.
В глазах Фоско отразилось искреннее восхищение.
– Ты могла бы тоже написать книгу, – произнес он. – Ты живо рассказываешь, очень образно.
–
– Неужели жизнь твоя спокойна и безмятежна?
– Да. До тех пор, пока я не сбежала из дома, все было обыденно, – подтвердила Марисоль.
– Однако ты смелая. Или опрометчивая, – хмыкнул Фоско. – Не каждая девушка пойдет против воли отца.
– Я просто не хочу всю жизнь исполнять желания других.
– Непокорность дана тебе от природы? – явная симпатия звучала в его голосе.
– Мой отец почти отсутствовал в моей жизни. А мать – слабохарактерная. Она всегда подчинялась прихотям и желаниям всех и каждого и никогда не была счастлива. Печаль – извечное выражение ее лица. В том числе и я легко получала от нее все, что хотела. По сути, я всегда делала все, что мне заблагорассудится, мать никогда не была строга со мной. Соответственно, в те редкие периоды, когда отец был дома и пытался добиться от меня такого же безоговорочного подчинения, как от матери, я бунтовала. Отец запирал меня в комнате, за что я его не выносила. Но едва он уезжал, я была свободна.
– Неужели нет ни одного человека, которого ты уважаешь? – приподнял Фоско бровь.
– Единственный, кого я по-настоящему уважаю и люблю, – это мой брат. Хотя маму я тоже люблю. Но брат… – светились ее глаза нежностью. – Между прочим, я умею читать благодаря ему. Потому что если бы не он, я бы ни в жизнь не села за учебники. Я терпеть не могла всех моих занудных учителей.
Фоско тихо рассмеялся. Впервые в его смехе звучали такие задорные смешинки.
– Как же он заставил тебя сесть за учебники?
– Пообещал в обмен обучить меня верховой езде, стрельбе из пистолета и прочим мужским премудростям.
Взгляд Фоско внезапно подернулся меланхолией. Марисоль, затаив дыхание, всматривалась в его глаза цвета штормового моря. Они стремительно наполнялись мрачной печалью.
– А вы… почему такой нелюдимый? – робко спросила Марисоль, не без основания опасаясь грозы в ясном небе.
– Нелюдимый? – вздрогнул Фоско и, нахмурив лоб, непонимающе посмотрел на нее.
– Да. Вы боитесь людей… Мне так показалось.
– Ошибаешься. Я никого не боюсь, – отрывисто произнес он. – Даже дьявола.
Марисоль нервно сглотнула.
– Я… нет… Я не то имела в виду. Я не имела в виду физический страх.
– А какой?
– Вы боитесь… общения. Словно боитесь привязаться к кому-то. Ведь вы не в дом свой не пускаете незнакомцев. Вы в душу боитесь их впустить…
Глаза Фоско расширились, и Марисоль увидела, как они заблестели, осветились сначала изумлением, а потом наполнились паникой.
– Что за бред ты несешь?! – задыхаясь, спросил он и даже сделал неосторожное движение,
собираясь убрать маску, словно она душила его. Но вовремя опомнился.– Человек, равнодушный к людям, не спасает их, ведь он не имеет сердца… – едва слышно произнесла Марисоль.
Фоско молчал несколько мгновений, лихорадочно подыскивая убедительный ответ. Но не находил.
– Я уже сказал, почему спас тебя. Я не хотел, чтобы твой брат меня убил, – сказал он упрямо.
– А Анниту?
Недовольство сверкнуло в его взоре.
– Она чудесная женщина. Добрая и хорошая. Я давно знаю ее, – пылко произнес он. – То, как с ней обращались, было несправедливо. А я ненавижу несправедливость. Потому я и увез ее с собой.
– Человек, способный видеть несправедливость и спасать от нее того, кто этого не заслужил, имеет сердце и душу. Очень хрупкую душу. Вероятно, израненную несправедливостью.
– Ошибаешься, – произнес он жестко, и синие глаза стали холодными, как лед. – У меня нет ни сердца, ни души. Потому я не боюсь привязаться к людям: я не способен на это, – прошипел он и, круто развернувшись, стремительно двинулся к своей спальне. Мгновение – и он растворился во мраке теней, столпившихся у двери в его комнату.
Вечером Марисоль лежала в кровати с книгой в руках. Это была одна из самых трогательных историй, которые ей до сих пор довелось читать. Грустные и светлые сцены сменяли друг друга, порождая в ее хорошенькой головке романтичные мечты. Пока они еще были бесформенными, неясными, но они крутились и рисовали чудесные картины перед ее мечтательным взором.
Дочитав книгу до конца, Марисоль задумчиво отложила ее в сторону и погрузилась в размышления. Грезы стали обретать контуры вполне реального человека, вполне существующих за окном пейзажей. Чувства неукротимо разгорались в юной груди, заставляя сердечко млеть от нежности и смелых желаний.
Рука сама собой потянулась под подушку, и Марисоль вытащила оттуда заветный блокнотик. Раскрыв чистый разворот, она устремила взор в окно. Там вновь мерцала луна, а настроение погоды было на удивление благодушным. Ни одна веточка не шевелилась за стеклом, никаких завываний ветра не доносилось снаружи.
Марисоль прикрыла веки и снова погрузилась в свои мечты, словно хотела вспомнить все, что напридумывала себе после прочтения книги.
«Сегодня мы разговаривали с ним в библиотеке о книгах, – написала она. – Разговаривали, будто старые добрые знакомые. Я никогда не видела его в таком хорошем настроении. Он даже улыбался! Глаза его улыбались.
Теперь я совершенно уверена, что он вполне обычный и приветливый человек. Точнее он был им когда-то, пока что-то не изменило его. Я видела выражение его глаз, когда предположила, что вовсе не в дом он боится пускать незнакомцев, а в свою душу. Я угадала, я это чувствую!
Как жаль, что он рассердился и ушел. Мне хотелось бы еще долго-долго вот так разговаривать с ним. Мне хотелось бы увидеть его таким, каким он был раньше…
Ах, если бы он открылся мне! Если бы я смогла завоевать хотя бы такое же его расположение, как Аннита! Уверена, что с ней он снимает маску. В том числе, и с души. Наверняка вечерами они сидят с ней на кухне за чашечкой кофе и непринужденно болтают.