Почта св. Валентина

Слова под тихо плачущую музыку тревожили, и каждый чувствовал, что вот сейчас слезы одолеют и его.

– И каждый, кто был когда-либо влюблен, понимает, как важно отражаться в глазах любимого, как важно быть понятым, оцененным, одобренным, запомненным и просто замеченным этими глазами.

Теперь на экране была видна сцена последнего, пять минут назад завершившегося экзамена. Камеры крупно показывали два лица, два взгляда, которые не могли разъединиться.

– Любящие глаза меняют нас целиком. Любящие глаза дают нам самый лучший покой и пробуждают самое лучшее беспокойство. Пусть ваши глаза, ваши чувства, ваши сердца, пусть дела ваши будут обращены друг к другу. Не забывайте главные мгновения вашей любви – только так вы сможете всегда оставаться молодыми. А теперь…

Переводчица, придерживая подол платья, села на место, и певец запел:

Une vie d’amour

Que l’on s’était jurée

Et que le temps a désarticulée

Jour après jour…

Свадебного танца не было. Двое подошли друг к другу, обнялись – впервые за этот день – и всего лишь смотрели друг на друга, причем песня была неж нейшей глубиной этого взгляда. Это была одна из тех песен, которую хочется слушать долго – не ставить несколько раз сначала, а именно продолжать слушать бесконечно. Экраны перестали мелькать, на них появились две фигуры – его и ее. Камера наезжала все сильней, и вот на экране остались только лица. Но увеличение не остановилось, и на последнем куплете экраны превратились в два глаза – карий и серый, походившие на инопланетные горные озера с кристальным волнующимся дном. В какой-то момент Хронов заметил, что происходит на экране, и шепнул Нюше: «Смотри, глаза! Помнишь? Нам – туда!» Внезапно там, где были зрачки, возникла еще более глубокая темнота: раздвигающиеся, расправляющиеся круглые воротца, похожие на затвор в объективе фотоаппарата. И не дождавшись последнего аккорда песни, жених с невестой поднялись по ступенькам и осторожно вошли в широко отверстые зрачки (она в серое озеро, он – в карее), тут веки сомкнулись, затворы схлопнулись, и жених с невестой исчезли. На экранах из темноты возникла дорога, стремительно петляющая по гористому берегу моря.

Взявшись за руки, двое сделали несколько шагов в кромешной тьме, пахнущей подвалом, потом забрезжил из-за поворота слабый свет, и через минуту они оказались во дворике, где важно расхаживал взад-вперед пожилой водитель в зеленом мундире и фуражке. Увидев выходящих из стены жениха с невестой, он всплеснул руками и бросился к машине со словами: «Родные мои! Ну наконец-то! С праздничком, как говорится! Садитесь, садитесь! Чуть ведь не опоздали! Не дай боже́ пробка на Ленинградке!» При этом водитель приглашающе загребал воздух, как бы уговаривая Гошу и Нюшу поскорее причалить к белому кадиллаку «De Ville» с гименеевыми закрылками.

– Меня качает уже. Еще час такой свадьбы, и можно сразу переходить к погребению, – сказал Хронов, помогая Нюше сесть в машину.

– О! Тут корзина со свадебной едой! Умираю, как есть хочется!

– Я же говорил! Чертов святой Валентин! Никогда больше не буду жениться!

– Больше и не придется. Дай мне салфетку, а потом я демонически захохочу.

Машина плавно понеслась по улицам, где уже загорались первые фонари. В большом конверте, который вручил им в последний момент Стемнин, оказалось много конвертов поменьше: с загранпаспортами, авиабилетами до Неаполя, картой Амальфитанского побережья (отель в Амальфи отмечен сердечком), гостиничные ваучеры, пачка сиреневых евро, записка с поздравлениями и инструкциями. Это было невероятно!

– Смотри! Скорей! Вон, справа! – закричала Нюша, едва не поперхнувшись клубничной тарталеткой.

– Что?

– Да вон же щит! Там я! Ну, видишь?

– Как это? – Гоша перегнулся через гранатовошелковые колени к правому окну. – Опаньки! А ведь точно, ты. Это как?

На Ленинградском шоссе, на самой кромке Петровского парка, висел огромный подсвеченный плакат, изображавший Нюшу в изумрудном – первом – платье. В нижнем углу плаката кувыркался фирменный Валентинов купидончик. Не успели они прийти в себя, как у метро «Аэропорт» им бросился в глаза плакат с Гошей, колдующим над шляпой в звездной мантии. Плакат у «Сокола» изображал Ануш в окружении хохочущих подружек.

– Слушай, это же было всего три-четыре часа назад. А ведь надо обработать в компьютере, отвезти в типографию, напечатать, довезти до щитов и успеть расклеить. Как такое возможно?

– А когда это они нас сфотографировали? Хотя… – Нюша вспомнила, что там, в театре, что-то без конца мерцало и вспыхивало.

– А еще откуда они знали, что мы в это время будем смотреть в окно?

Тут они разом умолкли и поглядели на фуражку водителя. Фуражка деликатно молчала. Открывая дверцы «кадиллака» в Шереметьево, шофер поклонился, громогласно пожелал счастья, стараясь перекричать грохот взлетавшего самолета, а напоследок сказал обычным голосом:

– Там было еще три плаката. Не хотел вам мешать. Вернетесь – увидите.

Уже в салоне «боинга», который догонял падающее за горизонт солнце, они беспрерывно вспоминали разные истории из прошлого и, конечно, сегодняшний день. Вдруг Хронов хлопнул себя по лбу, а потом по карману. «Ну не олух ли я! Дорогая! Прошу твоей руки. Да нет, левой!» Надевая на Нюшин палец свинцовое колечко, молодые с удивлением обнаружили, что оно по-прежнему горячо.

10

Выскользнув из ресторана, Стемнин перешел на другую сторону улицы: к чему лишние глаза и ненужные расспросы? Осенняя предночная прохлада нашла его, и бывший преподаватель поежился. Работа была закончена, но вздохнуть с облегчением он пока не мог. Украшенный шарами вход в ресторан и отзвуки танцевальной музыки с расстояния в десяток шагов были пристанью прошлого, от которого он пытался отчалить. Отсюда, с темной стороны улицы, праздник казался иллюминированным и украшенным городом неизвестной страны, не нанесенной ни на одну карту. Отныне этот город будет жить в воспоминаниях людей, ради и при помощи которых был построен, возможно, он даже станет столицей их воспоминаний, куда будут изредка приезжать, чтобы развеяться, побродить по красивым улочкам, заглянуть в городской сад, покататься на аттракционах и привезти гостинцы обратно, в маленькие городки выцветших будней. Но сейчас весь этот фантастический город казался Стемнину громоздкой кинодекорацией, которую нужно разглядывать только с большого расстояния.

Мимо по улице профырчал грузовик, оставив после себя шлейф приторного выхлопа. Невольно поморщившись, Стемнин подумал, что впереди его ждет кое-что куда более трудное и реальное, чем сегодняшнее кино. Хотя Варя была еще там, внутри. И кто скажет, где проходит граница между двумя этими сценариями и даже действительно ли их два. А может, один, просто в какой-то момент ты перестаешь быть сценаристом. Синева над городом потемнела. Наконец из-за угла ресторана появились музыканты. Альтист помогал нести огромный футляр с контрабасом, остальные оглядывались, очевидно решая, какая станция метро ближе. Стемнин заметил, что Варя ищет глазами его. Он видел ее впервые за несколько дней. На зябкие плечи ее была наброшена белая кофточка, и в вечернем сумраке ее фигура испускала слабое сияние. Стемнину показалось, что он чувствует Варин запах. Вторая скрипачка, поменьше ростом, тоже поглядела на Стемнина, но сразу отвела глаза. Музыканты двинулись в сторону зоопарка и Красной Пресни. Варя попрощалась и направилась к «Маяковской», не переходя на другую сторону улицы. Они медленно шагали по разным сторонам, изредка переглядываясь через дорогу и улыбаясь (хотя каждый догадывался об улыбке другого только по своей собственной). Наконец компания оркестрантов исчезла за поворотом, и Стемнин бросился к Варе.

– Привет свадебным музыкантам! – Он взял у нее скрипку.

– Привет. А ты мне снился.

– Надеюсь, я показал свое истинное лицо?

Варя засмеялась, не ответив, это и было самым волнующим ответом.

11

Уже отбыл великий шансонье, на месте оркестрика ерзал непоседливый диджей, уже трижды сдвигали к стенам столы, возвращали на прежнее место и вновь отчаянно танцевали, кричали «горько» родителям жениха и невесты, целовались друг с другом, так что счастливо уснувший в такси Петр Тюменцев не успел заметить, как хрустальные лебеди, два пудовых символа верности, исчезли, а перед тем были разлучены.

Одного лебедя под звуки нежного вальса ухитрились вынести из зала, упаковать и поместить в багаж колосса французской лирики, причем в дальнейшем ни московские, ни парижские таможенники не усмотрели в этом ничего странного: мало ли, что взбредет в голову звезде. Обнаружив через пару дней прозрачную, переливающуюся радужными гранями птичью глыбу в своей прихожей, маэстро пожал плечами и распорядился отвезти хрустального лебедя на виллу, где дети садовника и по сей день используют лебединую шею для игры в кольца.