Почта св. Валентина

«Слышь, Дениса…» – сказал негромко Хронов, и мальчик обернулся. У него были хмурые серые глаза, и смотрел он, как глядят дети на своих взрослых – доверчиво и вроде издалека…

Тем временем концерт начался. На сцену выскочил коллектив бородатых мальчиков в колпаках, коротких штанишках и полосатых гольфиках, а с ними – бойкая девица в красном чепце. Грянуло расстроенное пианино, и гномы запели, правда, не голосом, а звонким хоровым кашлем. Кхе-кхе-кхе, кхе-кхе-кхе, кхе-хе-хе-хе-кхе . В конце каждой строчки этого слаженного пароксизма белоснежка дерзко чихала. Дальше шел номер «Тихий час». Две гимнастки-шестилетки в пижамах чуть не до потолка прыгали на нарочно вынесенных кроватях, головокружительно кувыркаясь на лету. Овации, крики «браво». Наконец настал черед Георгия Хронова.

Первым на сцену выступил большой стол, покрытый персидским ковром. Каждый шаг стола сопровождали тревожные октавы фортепианных басов, словно стол явился из страшного детского анекдота. Входя в мелководье рукоплесканий, Хронов огляделся. Он увидел Вартана Мартиросовича, свою маму, Звонаревых, Стемнина, полузнакомых мужчин, с которыми они ездили в роддом. Нюши не было. Он включил сияющий взгляд и взметнул полы черной мантии:

– Достопочтенные крошки – настоящие, бывшие и будущие! Сладкоежки, плаксы, шалуны! Не важно, что было раньше, курица или яйцо! Лед, пар и вода – разные возрасты одного вещества. Подморозит – лед, распалится – пар. Детство, юность и зрелость, дамы и кавалеры, – разные состояния одной жизни. Чем привычней и осторожней – тем старше. Чем неудобней, свежей и ярче – тем моложе. А все что впервые – это детство. Поэтому, мои сладкие, сейчас вы увидите аттракцион…

– Когда будет «горько»? – крикнули из задних рядов, и сразу три или четыре женщины захихикали.

– Будет, будет вам горько, – пообещал фокусник, – еще заесть попросите.

– Закусить бы не мешало, – вызывающе прозвучал все тот же голос.

«Эт точно», – одобрили еще несколько гостей. Тут Хронов заметил с краю девочку, которая держала на коленях вязаную шапку и внимательно смотрела на него. Это была девочка не из его группы, но тоже кого-то напоминала. Впрочем, такой уж сегодня выдался день, каждая безымянная вроде пылинка прорастала воспоминаниями.

– Начинаем исполнение невысказанных желаний! – Изящным жестом фокусник швырнул в черное жерло шляпы незримые семена, и головной убор тут же дал изумительные всходы. Первым из шляпы вылез, недовольно отряхиваясь, утенок. Глядя на девочку в первом ряду, фокусник провозгласил:

– Внимание! Уткин сын достается человеческому детенышу. Бери, не бойся!

Глаза девочки ожили, она подскочила к столу, загребла утенка и потом уж более никем не интересовалась до самого конца представления, а все бормотала что-то горячо в ярко-желтую макушку, то и дело поднимавшуюся из вязаной шапки.

– Для оголодавшего гостя с галерки эта шляпа сейчас станет скороваркой. Или скорожаркой. Слышите?

Шляпа зашкворчала, зафыркала, из нее клоками повалил пар. Нежный аромат жареного мяса защекотал ноздри. Огромное индюшачье бедро выскочило на свет, поднялось над столом, подергиваясь, заковыляло над проходом, уронив по дороге несколько капель горячего жира и наконец – на леске, что ли? – прибыло к сидевшему с краю толстому крикуну, чье лицо от смущения стало таким же румяным. Невесть откуда взявшаяся белоснежка вручила мужчине тарелку, пачку салфеток и тут же ускакала.

Дальше шляпа без предупреждений и перерывов родила букетик фиалок, пенал с кубинскими сигарами, два билета в Большой на «Иоланту» (восторженный пожилой голос в районе пятого ряда: «Ах, я столько лет об этом мечтала!»), кружевное белье с рисунком зеленых трифолей, универсальную отвертку, бусы из александрита, сонник в муаровой обложке, коробку гремучих шахмат, машинку для срезания катышков, солнечные очки и фарфоровую куклу с пронзительными глазами гостиничной администраторши. Под конец шапочное волшебство дало какой-то сбой, так что из шелкового колодца минут пять выныривали только разноцветные шарики и леденцы всевозможных форм и размеров. Вишневые, фисташковые, лимонные, кофейные шары пузырились под потолком, а звезды, лошадки, рыбки, петушки, зайцы и другие сладкие стекляшки летели аккурат в ладоши артистов и зрителей-детей.

Напоследок из шляпы высунулись четыре крохотные, как допотопные автомобильные рожки, медные фанфары, которые пробибикали смесь Мендельсона с «макареной», а потом юркнули обратно в щедрую шляпную тьму, и под дружные хлопки стол, не снимая шляпы, сердито ушагал в закулисье.

– А теперь, мои одаренные, переходим к легким закускам! – крикнул Георгий, перегнулся в долговязом поклоне и, взмахнув шелковым плащом, упорхнул. Стол же, мелкими шагами прокравшись за угол, остановился, и из-под персидского ковра вылез, отдуваясь, невысокий мужчина с пустым мешком, китайским термосом в форме гуся, газовым баллоном и стопкой слипшихся желтых стикеров (на верхнем черным фломастером было выведено число « 14 »). Мужчина отряхнул колени и, аккуратно сложив странный набор в мешок, с мягким усилием оторвал шляпу от стола. При этом можно было видеть, что и в шляпе, и в ковре, и в самой крышке стола зияет одинаковая по размеру круглая дыра. Сложив продырявленную шляпу и ковер обратно в мешок, маленький человек потянулся, шмыгнул в коридор и пропал.

Во время представления Вартан Мартиросович улыбался и даже хохотал вместе с другими, но под платком легкого веселья глыбой леденело непроходящее недоумение: зачем он здесь? Сегодня он дважды видел детей, вроде бы игравших роль Ануш. Но где была она сама? Почему в такой день они порознь? Зачем ему наблюдать за Георгием? Может, для этого достаточно было матери самого Георгия? «Ануш, Ануш, рыбонька моя ясноглазая», – причитал кто-то в душе Вартана Мартиросовича.

Пока шел концерт, шустрые незримые силы накрывали за спинами зрителей столы. Ничего основательного – детский сад, баловство. Столы, кстати, у детей были низкие, детские, а у взрослых голова едва возвышалась над поверхностью, точно у малышей, впервые усаженных вместе со старшими. Переодевающийся Хронов, увидев эту композицию из-за двери, тотчас смекнул, что к чему. Такой прием часто применяли в ТЮЗе, где он когда-то начинал актерствовать. Когда взрослым артистам нужно было играть малышей, меняли размеры декораций и реквизита, чтобы большие казались маленькими. Еда тоже была откалибрована: у детей маленькие, плотно слепленные гроздья кишмиша, у взрослых – набычившийся кардинал, у детей – мандарины и пальчиковая хурма, у взрослых – помело и чрезмерные груши. Забывая о своем угощении, дети заглядывались на гигантские, небывалые конфеты и могучие кексы старших. Теперь на детсадовском пиру всем бросилось наконец в глаза, что за взрослыми ухаживали сплошь великанши! Не одна, не две – все десять женщин, сновавших между столами и угощавших оробело переглядывавшихся гостей крупногабаритными лакомствами, были богатыршами из иных веков, из-под другого солнца.

– Где они набрали таких? – шепнул, оглядываясь, Ролан Гагикович из Миасса.

– Говорят, бывшие волейболистки. От самого Карполя, – так же тихо ответил Павел Звонарев и тоже на всякий случай поглядел, не слышит ли воспитательница.

Грянуло фальшивое пианино, и одна из великанш возгласила под музыку:

– Дорогие мальчишки и девчонки! Наш праздник подходит к концу, а ваш – в самом начале. В шкафчиках каждого из вас ждет подарок. Не толпясь проходим к выходу, аккуратно – слышал меня, Звонарев? – одеваемся, собираем вещи. В вестибюле вас встречают родители, бабушки и дедушки. С праздником, ребята!

Похоже, никого, кроме Вартана Мартиросовича, нелепая игра не смущала: гости обсуждали внезапную малорослость, картинки на шкафчиках, концерт, подарки. Но через несколько минут, когда в раздевалке оставалось всего три человека, включая доктора, произошло самое странное событие за сегодняшнее утро (хотя, казалось бы, недостатка в чудесах и странностях не наблюдалось). Высокий лейтенант в форме времен Второй мировой с планшеткой через плечо шагнул из коридора к растерявшемуся Вартану Мартиросовичу. У лейтенанта были озорные глаза, широкие брови и бравая улыбка в гвардейских усах.

– Ну здравствуй, Вартаник, здравствуй. Заждался?

Доктор совершенно растерялся и пробормотал нечто невразумительное.

– Прости, задержался чуть-чуть. Сам знаешь – служба. Ты на своем посту, я на своем. Собрался? Давай попрощаемся с товарищами и пойдем! – Тут военный приветливо, но твердо поглядел на последнего гостя в дверях.

Сердце доктора пустилось вскачь. Это лицо он видел много лет не реже двух раз в день у себя в кабинете, чаще мельком, порой – вглядываясь и пытаясь рассмотреть малейшие детали. Разумеется, сейчас рядом стоял не его отец. Отца почти сорок лет не было в живых; когда он погиб, Вартан учился в школе. В усы улыбался очередной актер. Более того, отец был невысокого роста, а этот на голову выше взрослого Вартана Мартиросовича. Но все эти возражения пытался собрать рассудок, а память сохранила отца точь-в-точь таким – высоким, подтянутым, сильным. А голос! А запах отцовского табака и одеколона, которым тот протирал щеки после бритья! Такой силы нахлынувшего узнавания Вартан Мартиросович не ожидал, как и вообще не ожидал ничего, что происходило сегодня. Доктор собрался возмутиться, накричать на этого молодого шута, который решил поиграть его чувствами, но неожиданно для себя вдруг обхватил этого двадцатипятилетнего мальчишку, который годился ему в сыновья, сжал в объятиях, прячась в них, не умея совладать с собой. «Мальчик – отец мужчины», – вспомнилась невесть где услышанная цитата. «Какие негодяи! Какие мерзавцы!» – Он попробовал вернуться к строгому осуждению, но даже эти слова прозвучали в голове на удивление тепло.

– Пойдем-ка, сынок, – сказал Вартан Мартиросович дрогнувшим голосом. – Как тебя зовут-то?

– Лейтенант военной медицинской службы Мартирос Никогосян, – гордо отчеканил парень.

– Ладно, пока не говори. Потом скажешь. А у меня сегодня дочка замуж выходит. Слыхал?

Доктору было жаль, что этот пацан, живое эхо отца, посторонний человек, нанятый актер. Сколько всего, оказывается, хотелось расспросить, скольким поделиться!

– Может, давай я тебе расскажу про него. Отец служил в Балашихе, в медсанчасти, домой наезжал на выходные. И каждый раз, помню, привозил мне гостинец. Всегда одно и то же.

Ничуть не смутившись, лейтенант произнес все тем же покровительственным тоном:

– Все, все донесла разведка. Известно, кто в этом доме самый большой сладкоежка! У меня для тебя подарок.

Они стояли между шкафчиками вдвоем – ладный худенький офицер и коренастый, с седыми вихрами и черными насупленными бровями доктор. Расстегнув ремешок потертой планшетки, лейтенант осторожно вынул небольшой сверток в серой бумаге, местами темнеющей полупрозрачными пятнами. Машинально взяв сверток в могучие руки, Вартан Мартиросович услышал забытый запах – тот самый запах подсолнечной халвы, которая всегда крошилась при первом укусе и нежно липла к зубам и деснам, щекоча маслянистой пахучей сладостью.

– Ну пойдем, дорогой. С супругой тебя познакомлю, она-то отца помнит. – Доктор силился вернуться в реальность и стряхнуть чары времени, когда он был маленьким, отец большим, а рыхлая копеечная халва – самым вкусным лакомством на свете.

Закончив номер, на пике рукоплесканий Хронов вышел в коридор, стягивая на ходу свой звездный плащ. В коридоре, по-прежнему перегороженном лучами солнца, стоял, глядя в окно с терпеливо-озабоченным видом, Денис Кондаков, человек шести лет. Человек держал руки в карманах куртки. Взглянув на Хронова и щурясь от солнца, он сказал с упреком, смысл которого был совсем непонятен:

– Ну че ты тормозишь так? Пошли давай по-быстрому.

– Куда?

– «Куда-куда». На наше место, куда. Я зажигалку достал, понял?

«Интересно протекает моя свадьба», – усмехнулся про себя Хронов, но почему-то все же пошел следом за парнишкой, спускаясь в потемках по ступенькам. После душного зала на улице он сразу замерз. От восточного угла самого дальнего павильона Денис отсчитал четыре шага, приставляя пятку одного ботинка к носку другого.

– Чем копать? – спросил он у Георгия.

– А я знаю? – растерялся и без того ничего не понимавший Хронов.

– Шел бы да поискал, – недовольно приказал мальчик.

Пожав плечами, Гоша все же подчинился – отчасти из любопытства, отчасти снова попадая в зависимость от сердитой власти, которую много лет назад проявлял над ним Денис. В песочнице ничего не было, кроме забытой пластиковой формочки в виде зеленого попугая, зато рядом нашлась отломанная ветка с острым концом. Когда он принес ветку, держа ее на вытянутой руке двумя пальцами, Денис смотрел на него исподлобья.

Земля была сухой, рыхлой, и через пару минут ветка уткнулась во что-то твердое. Суглинок сыпался обратно, словно не желал отдавать жестяную коробку из-под печенья, которую Денис вынул сам, почти оттолкнув Хронова. Поддев крышку, он открыл солн цу россыпи богатства: тугую пачку вкладышей от жвачки «Турбо», крупную свинцовую пломбу и кусок черствой белой глины, который с сухим стуком распался в пальцах у Георгия.

– Поделим? – неуверенно спросил Хронов.

– Платок есть? Заверни ложку. Да не так, господи! – Бестолковость друга выводила мальчика из себя. – Ложь свинец. Ну положь ты нормально!

Торжественно достав из кармана куртки простенькую пластмассовую зажигалку, Денис чиркнул искрой, поднес под донышко ложки, и они стали следить за тем, что происходит со свинцом. Гоша боязливо прислушивался к своим пальцам – не начнет ли черенок раскалившейся ложки жечь сквозь платок. Но вот поверхность свинцовой пломбы, похожей на маленькую башню дота, посветлела, по ней задышали хвойные узоры. Наконец она расплавилась, оплыла и превратилась в большую каплю.

– Держи только ровно, – спокойно распорядился мальчик, – а то не хватит. Подставляй форму.

– Форму? – Только сейчас Хронов обнаружил, что в куске белой глины сереет углубление. Медленно креня тяжеленькую ложку, он любовался посвежевшим жидким металлом, который вливался прямо в темную щель и заполнял ее по кругу. Через несколько секунд Денис прижал форму верхней половинкой и держал у щеки, прислушиваясь к происходящему внутри.

Через минуту, осторожно разняв половинки, Денис плюнул себе на мизинец и поднес капельку к затвердевшему и снова помутневшему металлу.

– Руку давай, – скомандовал он.

Георгий протянул руку, и горячей тяжестью в ладонь упало колечко с тончайшими лепестками окалины по краям. Лепестки были оборваны, и шестилетка Денис загладил неровности веткой.

– Это мне? – Хронов попытался надеть кольцо на указательный палец, но оно оказалось мало.

– Тебе, тебе. В другой раз мне меч отольем. Давай иди, тебя ждут там.Сжимая в ладони свинцовое кольцо и ежась от расчищенной, расцарапанной даже новизны, жених бежал по дорожке, боясь опоздать в последнюю машину, которая уже готова была ехать прочь из этого двора и из этого времени, дальше – к Ануш. Колечко все еще оставалось горячим.

4

Мыльная пена в ушах после душа клетчато жевала воздух. Страшно, напряженно тянулось время накануне роковых событий. Что роковых, Стемнин был уверен. Он сортировал доводы, выбирая и разглядывая только минусы. В его отборе не сказывался обдуманный метод: так уж был устроен его ум. Стемнин всегда начинал с «но» и, как правило, собирал их до тех пор, пока выросшая гора не заслоняла цели. Сказывалась ли в этом природная осторожность или органическая неспособность к деятельной борьбе – чем важней было намерение, тем больше находилось и возражений. Впрочем, нельзя сказать, что опасения Стемнина были безосновательны.

– Нет, я не говорю даже про то, какой капкан ты ставишь сам себе с Веденцовым. Мало тебе, что он тобой позавтракает и будет, между прочим, прав? – Он громко говорил сам с собой, пытаясь перекричать горячую воду. – Этого тебе мало. Дальше. У Вари ребенок. Возможно, очень милый ребенок, но вообще-то ты не знаешь какой. Понравится ли он тебе и ты ему понравишься ли? Потом родители… Ты же не видел ее родителей… Ладно, пускай, родители есть у всех, выводим за скобки. Но есть еще отец ее ребенка, муж, она ведь пока не развелась, и этот человек даже не знает о твоем существовании. Ну что бы Варваре сначала не завершить эти отношения, а потом уж… Нет, они не могут шагу ступить, не имея гарантий! Как олимпийский огонь – из рук в руки.

Стемнин бросал эти аргументы и упреки, пытаясь придавить, затоптать разгоравшееся в нем пламя. Но с каждым очередным возражением он чувствовал, что только подбрасывает новые ветки. Так случается, когда в костер валят охапками еловый лапник – густой, тяжелый, сырой. Какое-то время кажется, что огонь погас. Потом сквозь затрещавшую хвою нитями и лоскутами протягивается млечно-голубой дым, его все больше, он обволакивает ветки, каждая хвоинка, пересыхая и задыхаясь, начинает скручиваться и трещать. Минута – и из дымовой кудели вырывается жаркое победное пламя. Все, чем его прижали к земле, становится жертвой огня и питает его растущие силы.